И тут все услышали, что снаружи по-прежнему угрожающе ревет и надрывается непогода, как будто хочет свести с обитателями дома личные счеты.

— Завтракать, — сказала мудрая Мамина.

И, бросив последний взгляд на растерзанные часы, все пошли на кухню.

— Может показаться странным, хотя на самом деле это не так, что второй сборник стихов нашего поэта-модерниста, коренного гаванца, называется «Снег» несмотря на то что все мы твердо убеждены, что он, скорее всего, никогда в жизни не видел снега.

Это сказал Оливеро на кухне, спокойно, как говорит человек, пребывающий в абсолютной гармонии с самим собой. Всех удивило, что он вдруг так заговорил — всего несколько минут назад он остервенело разбивал палкой на куски старинные часы. Необъяснимым было именно его остервенение, ведь все знали, как много значили для него эти часы, принадлежавшие его матери, ведь ни для кого не было секретом, что Оливеро боготворил свою мать, когда она была жива, и теперь боготворил воспоминание о ней.

С некоторым преувеличением можно сказать, что часы как бы занимали место умершей матери. Никому из домашних, даже рациональному Полковнику, никогда не приходило в голову остановить их своевольный бой, потому что это означало бы заставить умолкнуть последний отзвук голоса Пальмиры Барро.

Хотя это звучит не только преувеличенно, но еще и напыщенно и вдобавок смешно.

И все же Оливеро, сидя за кухонным столом и спокойно рассуждая о сборнике стихотворений, вернее, о названии сборника стихотворений, не производил впечатления человека, который только что сражался со своими самыми сильными привязанностями и воспоминаниями.

— «Снег», — продолжал он с тихой улыбкой, — это название второго, посмертного, сборника стихов Хулиана дель Касаля, гаванца, никогда не выезжавшего (только однажды он выбрался в Мадрид) из Гаваны, который родился, жил и умер в Гаване. Заметьте, как верно утверждение, что любишь то, чем не обладаешь, потому что другой поэт, современник Касаля, Хосе Марти, дискредитировавший себя своим гротескным патриотическим славословием, провел большую часть жизни среди снега, а на Кубе лишь шестнадцать из сорока двух лет, которые ему выпало счастье или несчастье прожить; он питал к ней идиллическую любовь, превратил в мечту, в беспомощную сеньору, в нуждающуюся вдову, одетую в черное, с гвоздикой в руке, вдову, ожидающую своего спасителя, то есть его. — Оливеро сделал глоток из чашки с молоком, которую Мамина поставила перед ним, и тыльной стороной ладони вытер белые усы, оставшиеся над верхней губой. — Марти, изгнанник, вздыхал о Кубе, в то время как Касаль, никуда не казавший носа из Гаваны, ненавидел остров, по которому тот другой тосковал. Касаль бредил снегом, который Марти не выносил. Какая странная судьба, или не такая уж и странная? Не знаю, что вы думаете по этому поводу, но то, что посмертный сборник Хулиана дель Касаля был назван «Снег», имеет, по-моему, такое же значение, как то, что первое серьезное кубинское стихотворение, первая великая ода в истории кубинской поэзии была посвящена реке, берущей начало недалеко от города Баффало, в озере Эри, на западе штата Нью-Йорк [147] .

Элиса улыбалась, хоть ей было не до смеха, и это было видно по ее серьезным глазам и нахмуренному лбу. Время от времени она делала жест рукой, словно желая прервать речь Оливеро и вставить реплику. Но каждый раз что-то ее останавливало.

Мамина долила молока в чашку Оливеро, он закрыл глаза и сообщил, что Касаль мечтал о снегопаде в Гаване.

— Да, — сказал он, — первого ноября 1890 года Хулиан дель Касаль заявил, что мечтает, чтобы наступила зима, которая продлилась бы целый год. Чтобы черные тучи закрыли неутомимое солнце и разогнали застывший в воздухе зной, и чтобы вместо дождя пошел снег и все накрыл, как покрывалом. Не помню, использовал ли он слово «покрывало» или, может быть, «саван» (скорее всего, второе, это больше в его духе), это не важно, он хотел, чтобы на Кубе выпал снег, и повторял, это я помню дословно, что лучшего савана, чем снежный, не может и желать народ, зевающий от голода и терзающийся собственным бессилием. Но это мое личное мнение, и я готов поспорить с кем угодно, что если бы снег на острове выпал, то история наша пошла бы по-другому. — Он открыл глаза и поставил чашку на стол, обхватив ее обеими руками, словно кто-то собирался ее отнять. — Я думаю… нет, не думаю, я убежден, что все беды этой страны происходят, с одной стороны, от жары, а с другой — и заметьте, это совсем не одно и то же — от отсутствия снега. Холод — это одно, а снег — совсем другое явление, высшего порядка. Снег — это не только холод, но и многое другое, например цвет мира и времени, ритм жизни. Я уверен: если бы на Кубе шел снег, мы бы не жили в таком дерьме, в каком живем. История, кто осмелится возражать против этого, была бы другой. Не было бы стольких эпидемий, потому что все эпидемии от жары, ели бы мы не авокадо и манго, а виноград и яблоки, которые гораздо легче перевариваются, не были бы мы одной большой плантацией сахарного тростника, и никто не станет спорить, что сахарный тростник не только дьявольски сложно растить и собирать, но к тому же это уродливое растение, сообщающее нашим полям ужасный, однообразный вид. Мы производили бы сахарную свеклу, которая имеет не зеленый, а благородный цвет красного вина. Или еще лучше, мы были бы лесной страной и экспортировали бы древесину, производили бы часы, игрушки, прелестные музыкальные шкатулки или стекло и фарфор. Потому что в нашем климате, вы меня, конечно, понимаете, было бы немыслимо работать у плавильных печей, разогретых больше чем до тысячи градусов. Мы делали бы вино вместо тростниковой водки. На Рождество мы ели бы не свинину, а индейку, блюдо гораздо более утонченное, индейка с клюквенным соусом — гораздо более изысканное меню, чем свинина с маниоком и черной фасолью. И при таком холоде невозможно было бы жить на улице, только в домах с островерхими, чтобы не скапливался снег, крышами. Я не буду перечислять все преимущества жизни в домиках с островерхими крышами, иначе я никогда не закончу. Все мы, для начала, больше бы читали, сидя в уютных креслах у огня. И больше бы думали. Разве вы никогда не замечали, что при такой жаре невозможно привести в порядок мысли? Почему, как вы думаете, на Кубе нет философов? Потому что здесь никогда не выпадал снег и не нужно зажигать огонь, чтобы обогреть дом. Мы обречены иметь преподавателей философии, которые не сами думают, а прочитали то, что думают другие. При таком солнце и зное можно рассчитывать только на преподавателей философии, хоть они самонадеянно называют себя «философами». Но мы-то знаем, что одно дело — как они себя называют и совсем другое — кем были, есть и будут эти господа, любители рома, домино и петушиных боев, которые потом черкнут статейку на трех страницах с цитатами из Гегеля, и дело с концом. Если это значит быть философом, то что, черт побери, мы имеем в виду, говоря о Мартине Хайдеггере? — Оливеро снова улыбнулся с видом человека, пребывающего в абсолютной гармонии с самим собой. — И кроме того, и сейчас я скажу нечто чрезвычайно важное, мы бы не потели. Что там ни говори, пот в итоге оказывается губительным. Мысли растворяются в поту, выходят с ним на поверхность кожи да так и остаются на милость солнца и москитов. Когда видишь на коже блестящие белые точки, это не соль, выпаренная из пота, это соль мыслей, вышедших с потом. Или ты потеешь, или думаешь, одно из двух. Усомнись в человеке, который потеет и рассуждает о феноменологии духа. Невозможно представить себе, чтобы человек потел, ел рис с черной фасолью и жареного поросенка, портил воздух, как портят его после черной фасоли и поросенка, и одновременно размышлял о «страхе и трепете» [148] . Мне кажется это настолько очевидным, что даже стыдно говорить об этом. Жара заставляет думать о физическом, а холод — о метафизическом.

Все улыбались, хотя на самом деле никому не было смешно.

Мамина попросила, чтобы подняли руки те из присутствующих, кто видел настоящий снег. Только Мино, Элиса и Висента де Пауль. Все остальные, кто не поднял руку, позавидовали Мино, Элисе и Висенте де Пауль.

— Знаете еще одно следствие отсутствия снега? Это, без всякого сомнения, зависть. Только подумайте: если бы люди жили за закрытыми окнами и дверями, они не могли бы заглядывать к другому и завидовать ему, с основанием или без него — зависть, как известно, не прислушивается к голосу разума. Так вот зависть — это одна из бед нашего народа, обреченного жить с окнами нараспашку. От внимательного наблюдения до зависти всего один шаг, а от зависти до предательства еще один маленький, малюсенький шажок.

Элиса снова сделала жест рукой, словно хотела прервать нескончаемую тираду Оливеро. За улыбкой Элисы теперь прятался страх.

— И мы больше бы слушали Куперена и Сибелиуса. А не этих жутких трубадуров с их смешными голосами, от которых хочется плакать, которые поют, что «из почки рождается сердце». Кстати, когда они говорят «почка», они имеют в виду побег растения или человеческий орган, выделяющий мочу? Вы только вслушайтесь, «из почки рождается сердце»! Ужасная строка, которая наверняка была создана — и я употребляю глагол «создать» просто за неимением другого — в жаре и духоте. Если бы на Кубе выпадал снег, никто никогда бы не сказал, что из почки что-то там рождается, сердце или что-то другое. И танцевали бы у нас не румбу и конгу, которые созданы, чтобы танцевать их на солнце под открытым небом, а вальс, салонный танец. У нас было бы, например, больше оперных певцов, потому что влажные и горячие антильские испарения не портили бы голосовые связки. И тогда имело бы смысл идти на «Лебединое озеро», потому что на Кубе никто отродясь не видел лебедя, если не считать тех, что плавают в страшных и грязных прудах зоопарка. И было бы, несомненно, больше рабочих мест, существовали бы, например, трубочисты, производители санок, вязальщики перчаток и шарфов, женщины и мужчины, которые принимают одежду в театральных гардеробах, вальщики леса и продавцы дров, тренеры по фигурному катанию, производители одеял, уборщики снега. Мы держали бы замечательных собак породы сенбернар; не играли бы в бейсбол, а занимались зимними видами спорта, спокойно катались бы на лыжах с высоких гор, которые назывались бы не Сьерра-Маэстра, а более изысканно, Апеннины или Альпы. И там, в этих горах, люди не только занимались бы зимними видами спорта, но еще построили бы санатории для больных туберкулезом, не такие, как санаторий «Надежда» в Арройо-Наранхо или другой в Топес-де-Кольянтес, откуда возвращаются еще более больными, чем уезжали, нет, я имею в виду настоящие санатории, как «Берггоф» [149] , где собираются люди с настоящими фамилиями, вроде Нафты и Сеттембрини [150] . Туберкулезники к тому же сочиняли бы прощальные ноктюрны, а не прощальные болеро вроде «Мы» [151] . И благодаря снегу и санаториям в кубинских романах могли бы появиться главы как эта, под названием «Снег», где Ганс Касторп [152] удаляется от санатория на лыжах и начинает ездить кругами по одному и тому же месту, а вокруг все бело от снега, и он все кружит и кружит на одном месте. И все белым-бело… от снега.

Смиренно и покорно персонажи этой истории сидели вокруг большого кухонного стола. Как Ной, его жена, его сыновья, невестки и длинная вереница животных, каждой твари по паре, которых он взял на спасительное суденышко. Только Андреа, Мамина и Полковник-Садовник не захотели или не смогли разделить это чувство смирения вместе со всеми. Они не захотели сидеть за столом. У них для этого не хватало терпения. Полковник старался заглушить беспокойство, вытряхивая сухую траву из джутового мешка, чтобы насыпать ее в ванну, ставшую коровьей кормушкой. Андреа тоже было неспокойно, она не хотела сидеть и придумала себе бесполезное занятие — делала вид, что вытирает воду, просочившуюся (и продолжавшую капать) сквозь щели в досках. Мамина разожгла угли, поставила воду кипятиться и, как всегда, хлопотала по кухне, бегая из угла в угол.

К влажному воздуху, запаху дождя и мокрого дерева, к запаху затонувших кораблей, всегда доносившемуся с моря, теперь примешивался дым от углей. Его запах был не просто приятным и мягким, он внушал надежду и вселял веру.

Не то чтобы все сидевшие в кухне так думали, но все они, каждый по-своему, понимали, что если угли горят и над ними кипит вода и Мамина (тот факт, что ей девяносто лет, добавлял ей значительности) ходит туда-сюда, готовя обед, значит, опасность не так уж неотвратима. Если кто-то вроде Мамины готовит обед, значит, конец света не так уж окончателен. Значит, наступит «потом», когда можно будет пообедать. То самое «потом», когда, к примеру, возвращается голубь с масличным листом в клюве.