Шрифт:
Петёфи умолк, но продолжал стоять на козлах экипажа с выжидающим видом.
Офицер подъехал к экипажу и вкрадчиво сказал:
— Господин Петёфи! Вы знаете, что произнесение публичных речей запрещено без специального на то разрешения. Я прошу вас удалиться.
— Но я не собираюсь произносить речь. Я поэт и прочёл только своё стихотворение… — Петёфи не скрывал издёвки.
— Господин Петёфи! — повторил офицер всё ещё вежливо, но твёрдо. — Я не вправе вступать с вами в спор. Но какие же это стихи? Я, по крайней мере, слушал вас как оратора, излагающего свои мысли. Ещё раз взываю к вашей рассудительности — не заставляйте меня применять силу. Вы видите, здесь достаточно войска, чтобы разогнать толпу, но я не хотел бы прибегать к оружию. Это плохо обернулось бы для вас самого, господин Петёфи!
Не меняя тона, поэт громко сказал:
— Господин офицер! Не понимаю, о чём вы говорите. Я вам сказал, что не собираюсь произносить речь. Я кончил, и меня уже давно не было бы здесь, если бы вы меня не задержали. Ваш конь стал вплотную к экипажу, и мне невозможно выбраться, пока вы не отойдёте подальше.
Офицер, досадуя на свою неосмотрительность, молча отъехал. Поэту и в самом деле было нелегко выйти из коляски: у одной подножки стоял конь офицера, а к другой примыкал чей-то экипаж.
Петёфи спустился на землю, и офицер приказал солдатам разогнать публику, не спешившую расходиться. Петёфи и его друзья спускались к реке. За ними увязался целый хвост приверженцев поэта. Они испытывали радость нежданной победы: впервые тот, кто воплощал все их чаяния, выступил на улице перед большой толпой. Пешт не знал таких примеров. Однако полицейские, которых в этот день было на улицах очень много, постепенно оттесняли ремесленников и рабочих, следовавших за поэтом.
Петёфи любил слоняться по узким портовым улицам, вливающимся в шумный Пештский порт, любил шум причаливающих и отчаливающих судов, торопливый говор спешащих к пароходу людей, суетливую озабоченность сходящих на берег пассажиров, ещё неуверенно ступающих по земле после долгого пребывания на пароходе.
У причала Петёфи заметил весёлую группу девушек, ожидавших, когда начнётся посадка на пароход «Дунай». Он направился к ним, но вдруг остановился, прислушиваясь.
Девичий голос звонко выводил:
Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут, А в санях к венцу милую везут. А идёт к венцу не добром она — Волею чужой замуж отдана. Если б я сейчас превратился в снег, Я бы удержал этих санок бег, — Я бы их в сугроб вывернул сейчас, Обнял бы её я в последний раз. Обнял бы её и к груди прижал, Этот нежный рот вновь поцеловал, Чтоб любовь её растопила снег, Чтоб растаял я и пропал навек [25] .25
Перевод Н. Чуковского.
Певица умолкла. Взволнованный поэт продолжал стоять неподвижно.
— Моя песня, моя песня… — шептал он.
Петёфи подошёл к скамейке, на которой сидели три девушки.
— Где ты слышала эту песню? — обратился он к той, которая пела.
Девушка вскинула на него большие тёмные глаза и не без лукавства спросила:
— Она вам понравилась?
— Потом скажу. Сперва ответь мне: где ты слышала эту песню?
— У нас девушки любят её петь…
— Где это — у вас?
— В нашей деревне «Журавлиные поля». Слыхали небось про такую?
— Нет, не приходилось. В каком это комитате?
— В комитате Сольнок. Да как же вы не знаете угодий такого богача, как наш граф Фения?
— Что мне ваш граф! Я богаче его!
— Богаче? Как бы не так! — Девушка весело засмеялась.
— Уверяю тебя, красавица! У меня в кармане всего двадцать медяков, а твоему графу принадлежит двадцатая часть Венгрии, однако я не поменялся бы с ним своим богатством!
Каталина и её подруги вдруг перестали смеяться. В последних словах незнакомца не слышно было шутки. Заметив на лицах девушек смущение, поэт спохватился:
— Что же вы приумолкли? Не все богачи опасны. Меня не бойтесь!
Каталина снова оживилась.
— Как звать вас? — задорно спросила она.
— Шандор Петёфи. Знакомо тебе моё имя?
— Шандоров у нас в деревне хоть пруд пруди, а Петёфи… такое имя в первый раз слышу.
Петёфи ещё больше повеселел. «Мои песни переживут меня!» — радостно подумал он.
— А тебя как звать, красавица?
— Каталина.
— Куда же вы едете?
— В Вену, на ткацкую фабрику, — ответила за всех бойкая Каталина.
— Да ведь недавно в ваших краях ткацкую фабрику открыл господин Гуваш?
— Он-то и послал нас в Вену обучаться набивному делу. Как приглядимся к работе, так и вернёмся. Только боимся — вдруг не скоро научимся.
— Научитесь, не бойтесь. Не боги горшки обжигают… Ты, Каталина, сразу видно, бойкая, легко научишься… Возвращайтесь скорее!
Девушки встали со скамейки, чтобы лучше видеть удаляющегося незнакомца.
А у него было светло на душе. И то, что до народа дошли его песни, и то, что распевающие их крестьянские девушки едут учиться ткацкому ремеслу, чтобы потом приложить свои знания для развития отечественной промышленности, одинаково возбуждало пылкое воображение поэта.