Ожигина Надежда Викторовна
Шрифт:
— Нашел ты славное, прелестное лежбище, — протянул Санди, оглядываясь по сторонам с унылой физиономией. — Право, лучше и не придумаешь!
— Рад, что вам понравилось, — полностью игнорируя иронию, скромно потупился Эй-Эй.
— Тут воды нет! — Король сделал слабую попытку уйти.
— Зато дров в избытке, — ухватил его за рукав проводник. — Не самых лучших, но ночь протянем. А за водой я сбегаю, здесь недалеко…
Денхольм обреченно сплюнул, в который раз за этот не самый короткий день. В конце концов он устал. Да и Санди нужен отдых.
Поужинали на скорую руку, отдав должное хлебу и ветчине. Эй-Эй по обыкновению ел мало, налегая на вино.
— Спел бы что-нибудь, — сыто и лениво буркнул шут. — Не пропадать же столь обильной выпивке!
— Угу, — сонно согласился король. — Какую-нибудь колыбельную…
— Колыбельных не знаю, — вздохнул Эй-Эй. — Некому было петь…
— Не нажил, значит, детей-то? — хмыкнул шут. — Пора бы уж, давно пора.
— Все некогда было. А теперь вроде и ни к чему…
— Для тебя дети — обуза, наверное. — Санди даже высунул из-под элькассо кончик носа в припадке острого любопытства.
— У меня нет детей. — проводник резко встал и пошел вокруг лагеря, очерчивая круг багряной головешкой, нашептывая неразборчивые наговоры.
— Ну вот, — опечалился шут. — Не будет у нас песенки на ночь!
— Сам виноват, — безжалостно пояснил Денхольм. — Когда-нибудь ты сдохнешь исключительно по причине своей неуемной любознательности!
— Подумаешь, таинственный какой! — проворчал Санди, устраиваясь поудобнее. — Тоже мне, герой романа!
Проводник вернулся, кинул в костер почти сгоревшую головню. Посмотрел на угасающий закат, кусая губы… И взял в руки лютню.
— Я буду петь, — пробормотал он с затаенной болью. — А вы спите. Спите… дети мои…
Нежно и печально зазвенела лютня, срываясь иногда на злые аккорды, словно бросая вызов всему живому. И в тон ей полетела к просыпающимся звездам песня:
Сумерки сдвинулись, тени растут, И одиночества мука остра. Давно потерялись огниво и трут… Что ж, песня заменит тепло костра!…И король словно бы сам присел у затухающего костерка в холодный ноябрьский вечер, протягивая к огню озябшие пальцы. Завывал, насмехаясь, ветер, а у него из сколько-нибудь теплой одежды — лишь драный серый плащ…
Жизнь, словно тоненький волосок — Так, право же, недалеко до беды! Но песня заменит хлеба кусок. И песня заменит глоток воды.…Страшно захотелось есть. Смертельно. И до рези в желудке — выпить. Только свою последнюю горбушку черствого каравая он отдал той маленькой голодной девочке в деревне. А вино допил еще в прошлый восьмидневок [7] …
Зной или стужа, снег или дождь, Есть только одна среди тысяч стезей. Навеки один по дороге идешь, Ведь песня заменит верность друзей!7
В Элроне отсчет ведется по восьми дням. Таким образом, месяц состоит из четырех восьмидневков. Дни именуются по числовым составляющим: перводень, втородень и т. д.
…А разве он имел друзей, этот бездомный бродяга, в чью шкуру против воли попал Денхольм?! Что он получал от жизни? Щелчки да затрещины. Брань, камни в спину. И глоток самого дешевого вина в награду за песни, достойные королей!
Укором немым не тревожь небеса, Ходи по дорогам да рифмы лови… «Любовь, — скажет песня, — творит чудеса!» Но песня заменит пожар любви!…И что он мог знать о любви, Всемогущие Боги! Безжалостный удар пьяного вельможи или случайный нож в трактирной драке изуродовали лицо, в прошлом, возможно, не лишенное приятности. Откуда быть детям?! Королю стало стыдно за глупые вопросы, задевшие самую больную струну…
Насмешки толпы и вопросы души Терзают, словно мечей острия… Но себя убеждаешь в безлюдной глуши, Что песня заменит закон Бытия. Живущему песней песня воздаст. Всех в мире богаче бродячий певец! Песня не бросит, она не предаст! Ну а если предаст… Значит, миру — конец…Певец замолчал, отложил в сторону лютню.
— Прости, Эй-Эй, — прошептал король. — Мы не хотели…
— Я не обижаюсь, — махнул рукой проводник. — Не вы первые, не вы последние. Спите, господин. Вот друг ваш — уснул на втором куплете. В отличие от вас он здраво смотрит на вещи.
— Прости, — повторил король и против воли опустил веки.
Перед глазами завертелись разноцветные круги, а в ушах продолжали накатывать, подобно волнам, отголоски горькой песни. Потом смолкла и она, оставаясь вне Царства Йоххи, улетая, теряя очертания и смысл…
Проснулся он уже за полночь, словно от укола непонятной тревоги.
Подскочил, огляделся.
Левое плечо жгло до нестерпимой боли. Король протянул руку почесать ожог и вскрикнул: горела, дрожа от возбуждения, Булавка Эксара! Вокруг полянки росли чьи-то неправильные тени, словно сгущалась Сама Темнота, скрежетали зубы, царапали невидимую преграду когти…