— Поверьте, сударь, я все равно буду вам признателен…

— Ах, сударь, я не обольщаюсь, — отвечал барон, вновь поднимая свечу, чтобы видеть Бальзамо, который с помощью Ла Бри отвел лошадей с каретой на указанное место, и повышая голос, по мере того как удалялся гость, — я не обольщаюсь, здесь у нас в Таверне невесело, а главное — очень бедно.

Путешественник был слишком занят, чтобы отвечать; он, следуя приглашению барона, выбирал под навесом место посуше, чтобы пристроить там свою карету, когда она оказалась более или менее надежно укрыта, он сунул в руку Ла Бри луидор и вернулся к барону.

Ла Бри опустил луидор в карман, уверенный, что это монетка в двадцать четыре су, и возблагодарил небо за нежданное богатство.

— Видит Бог, я нахожу ваш замок куда лучше, чем вы о нем отзываетесь, барон, — с поклоном произнес Бальзамо, и хозяин, славно желая доказать ему, что сказал правду, повел гостя через просторную и сырую прихожую; при этом покачивая головой, он ворчал:

— Ладно, ладно, я знаю, что говорю; к сожалению, я-то свои средства знаю: они весьма ограниченны. Если вы, сударь, француз — но, судя по вашему выговору, я полагаю, что вы не француз, а скорее немец, даром что имя у вас итальянское… Впрочем, все равно. Но будь вы французом, имя барона де Таверне напомнило бы вам о роскоши: когда-то нас называли Таверне-богачи.

Бальзамо сперва решил, что эта реплика завершится вздохом, но никакого вздоха не последовало.

«Философ…» — подумалось ему.

— Сюда, господин барон, сюда, — продолжал владелец замка, отворяя дверь в столовую. — Ну-ка, метр Ла Бри, подавайте на стол, да так, словно у вас под началом сотня лакеев.

Ла Бри бросился исполнять приказание.

— Это мой единственный слуга, сударь, — произнес Таверне, — и справляется он с делом скверно. Но у меня нет средств нанять другого. Этот олух состоит у меня в доме уже лет двадцать и за все время не получил ни одного су жалованья, я только кормлю его, впрочем, кормлю не лучше, чем он работает… Глуп как пень, вот увидите.

Бальзамо продолжал изучать собеседника.

«Злыдень! — подумал он. — Впрочем, быть может, это все напускное».

Барон затворил за собой дверь столовой и поднял над головой свечу; лишь теперь путешественнику удалось окинуть взглядом все помещение.

Это была обширная зала с низким потолком — когда-то, по-видимому, главная комната небольшой фермы, возведенной затем ее владельцем в ранг замка; обставлена она была столь скудно, что на первый взгляд казалась пустой. Соломенные стулья с резными спинками, гравюры с батальных сцен Лебрена [30] в черных рамках из лакированного дерева, дубовый шкаф, почерневший от ветхости и дыма, — вот и все ее убранство. Посередине небольшой круглый стол, на котором дымилось единственное кушанье — куропатка с капустой. Вино было налито в пузатую фаянсовую бутылку; столовое серебро состояло из трех сточенных, почерневших, погнутых приборов, одного кубка и солонки.

Эта последняя, отменной работы и массивная, казалась драгоценным брильянтом среди ничего не стоящих тусклых камней.

— Прошу, сударь, прошу, — с этими словами барон предложил стул гостю, чей испытующий взгляд успел перехватить. — А, вы глядите на мою солонку, она вам понравилась. Очень мило с вашей стороны, вы весьма любезны: вы оценили единственную вещь здесь, достойную внимания. Благодарю вас, сударь мой, от всего сердца благодарю. Но нет, я ошибся, у меня есть еще одна драгоценность, ей-богу, есть: это моя дочь.

— Мадемуазель Андреа? — произнес Бальзамо.

— Ну да, мадемуазель Андреа, — отвечал барон, удивляясь такой осведомленности гостя, — и я хотел бы ей вас представить. Андреа! Андреа! Поди сюда, дитя мое, не бойся.

— Я не боюсь, отец, — ответила нежным и в то же время звучным голосом высокая и красивая девушка, скромно, но без излишней застенчивости входя в залу.

Жозеф Бальзамо, как мы уже успели убедиться, безупречно владевший собой, невольно склонился перед столь совершенной красотой.

И впрямь, с появлением Андреа де Таверне все вокруг словно заблистало золотом и роскошью; волосы у нее были каштановые, а завитки на шее и висках немного светлее; ее широко распахнутые черные глаза были ясны и смотрели по-орлиному зорко, при этом выражение их было неизъяснимо пленительно. Ее алые губы прихотливым изгибом напоминали меткий лук и блестели, как влажный коралл; тонкие кисти рук безупречно классической формы были ослепительно белы; сами руки поражали совершенной красотой; тонким и сильным станом девушка напоминала чудом ожившую античную статую; изящные ножки, достойные самой Дианы-охотницы, были так малы, что, казалось, только чудом могли служить ей опорой; наконец, наряд девушки, совершенно простой и скромный, свидетельствовал о столь безупречном вкусе и был ей до того к лицу, что парадный туалет королевы показался бы на первый взгляд не таким элегантным и пышным, как ее простое платье.

Все эти изумительные подробности сразу же бросились в глаза Бальзамо; едва мадемуазель де Таверне вошла в залу, еще прежде, чем поклониться ей, он все увидел, все заметил, барон со своей стороны также не упустил ни малейших подробностей впечатления, произведенного на гостя таким сочетанием всех совершенств.

— Вы правы, — тихо заметил Бальзамо, обернувшись к владельцу замка, — мадемуазель де Таверне — сокровище красоты.

— Не смущайте бедняжку Андреа комплиментами, сударь, — небрежно отозвался барон, — она только что вышла из монастыря и готова поверить каждому вашему слову. Нет, я вовсе не опасаюсь, — добавил он, — что она превратится в кокетку; напротив, милой моей девочке недостает кокетства, сударь, и как хороший отец я пытаюсь развить в ней желание нравиться — ведь в этом главная сила женщин.