Шрифт:
Я знал, что могу не поступаться своими принципами в HP, то есть быть инженером и не заниматься менеджментом. Я знал это, потому что я говорил с парочкой инженеров старше меня, и они также ни за что не хотели оказаться в отделе менеджмента. После того как я с ними поговорил, я понял, что это возможно.
Я проработал в HP достаточно долго – около четырех лет. У меня тогда еще не было ученой степени, но я пообещал своим начальникам, что постараюсь ее получить и буду ходить на вечерние занятия в Государственный университет Сан-Хосе.
Я ни за что не хотел бросать свою работу и возвращаться на очное обучение в колледж. Ведь то, чем я занимался, было для меня крайне важно.
В компании HP я начал заниматься электронными схемами калькуляторов и методами их проектирования. Я изучал схемы, использовавшиеся специалистами, которые разработали процессор для того калькулятора, и я мог самостоятельно их модифицировать.
Чем дольше я там работал, тем больше я отдалялся от моего прошлого: компьютеров, процессоров, регистров, микросхем, логических вентилей, всего того, чем я так интересовался раньше. В моей жизни все было по-прежнему замечательно; я просто на время оставил свои компьютерные амбиции в стороне.
Я даже упустил тот факт, что микропроцессоры, которые являются мозгом любого компьютера сегодня, становились все мощнее и компактнее. Я перестал следить за моделями чипов, появлявшихся на рынке. Я не следил за этими новостями и упустил из внимания, что мы уже приближались к тому моменту, когда можно было поместить всю вычислительную мощь компьютера – все центральное процессорное устройство – в одну микросхему.
Я перестал пристально следить за развитием технологий в этой области. И я не считал наши калькуляторы компьютерами, хотя в каком-то смысле они были близки к компьютерам. У них внутри была пара микросхем, которые вместе образовывали один микропроцессор – очень необычный, должен сказать. Но в те дни нам приходилось собирать наши устройства самыми странными способами и предлагать необычные решения. Микросхемы тогда могли делать только что-то одно. В то время они были проще, и в один чип можно было поместить не более ста транзисторов или около того. В современных микросхемах этих транзисторов миллиард.
Так вот, все тогда было по-другому. И поскольку я был так счастлив на той работе, я не представлял себе, что прошло мимо меня.
Эта аббревиатура встречается довольно часто, но что на самом деле она означает? И какой вклад в компьютерную революцию внесло изобретение ЦПУ?
Термин «ЦПУ» (центральное процессорное устройство) в общем и целом равнозначен термину «микропроцессор». Это в случае, если ЦПУ умещается в одной микросхеме. Когда я только начинал собирать компьютеры, например «Крем-соду», ЦПУ, или микропроцессоров, собранных в корпусе одной микросхемы, еще не существовало.
Сложилось так, что именно компания Intel представила миру первый микропроцессор в середине 1970-х. Он назывался 4004.
Главная функция ЦПУ – мозга любого компьютера – заключается в поиске и выполнении инструкций, загруженных в компьютер с помощью программы. Так, например, вы написали программу, которая проверяет орфографию в текстовых документах. ЦПУ способен опознать ее (она хранится в компьютере в виде нулей и единиц) и, взаимодействуя с другими компонентами, запустить.
Время от времени мы с другими инженерами садились в несколько спортивных самолетов и летели куда-нибудь перекусить. У многих из нас были лицензии пилотов. Свой первый полет я совершил на самолете Майрона Таттла. Майрон был инженером-разработчиком, как и я, мы работали рядом. В тот день он разрешил мне занять место второго пилота, что было очень круто.
Помню, что сзади сидели еще два человека из нашей компании. Мы летели на ланч в Рио-Виста, что рядом с Сакраменто.
Когда Майрон сажал самолет, тот начал подпрыгивать. Я никогда до этого не летал на таком маленьком самолете. Я подумал: «О, это интересно. Так, значит, вот что значит управлять маленьким самолетом. Во время приземления он подскакивает, как мяч».
Во время обеда несколько пилотов уединились, чтобы что-то обсудить. (Позже я выяснил, что они спорили о том, пускать ли Майрона за штурвал самолета на пути назад или нет!) В результате они решили дать ему шанс: он совершил всего лишь один перелет, и посадочная полоса в Сан-Хосе была длиной где-то 3–4 километра. Они решили, что на пути назад Майрон лучше справится с посадкой.
Отобедав, мы полетели назад. При посадке самолет снова очень сильно подпрыгивал. И я вновь подумал, что именно так и происходит посадка на маленьком самолете. Сначала был первый отскок, затем очень сильный второй, затем мы услышали скрежещущий звук, и потом самолет снова прыгал, прыгал и прыгал – наверное, миллион прыжков совершил, пока не остановился.
Я сидел, белый как простыня. Думаю, остальным было не лучше. И ни один из нас не промолвил и слова. Несколько минут самолет рулил по дорожкам, и мы по-прежнему были не в состоянии сказать Майрону ни единого слова. Ни одного.
Эта тишина давила на нервы. В конце концов я почувствовал, что должен что-то сказать. Просто завести разговор о технике – ведь он был инженером. И когда мы вышли из самолета, я сказал Майрону: «А почему они так выгибают пропеллеры? Из аэродинамических соображений?».
Майрон ответил: «Они не гнут пропеллеры». И все.
Я понял, что сел в лужу.
Майрон только что сам погнул пропеллер на своем самолете во время посадки.
Справедливости ради стоит заметить, что я и сам, как второй пилот, мог где-то ошибиться. Возможно, что, запаниковав, я случайно задел что-то.
Как я узнал потом, Майрон после этого уже никогда не садился за штурвал. Ему пришлось купить пропеллер вместо того, который он погнул. Он повесил погнутый винт на стену в своей лаборатории на память. Будто это была какая-то шутка.