«Нам пеняют за деяния фривольные,

Называют нас «ворами» и «дубьём»...

А мы сами тоже люди подневольные:

Мы походной жизни тяготы несем!..» - заорал он во всю рыцарскую глотку любимые военные куплеты деда.

Жаборонок позеленел, забыв, что он не хамелеон.

Лесоруб при виде дрогнувшего чудовища встрепенулся, крякнул, разинул рот и загорланил игривую кабацкую песню так, что над лесом поднялась и закуролесилась, сталкиваясь и рассыпаясь перьями, маленькая стая испуганных ворон:

Одну простую сагу,

А может быть балладу,

А может даже притчу

Желаю я пропеть!

Её я вспомню сразу

А может и не сразу,

А может быть припомню

На четверть иль на треть!..

Чудовище покачнулось, и обнадеженные люди азартно усилили натиск:

«…Оторвался лист зеленый

Над сараем полетел.

Парень девке в сени лазил -

Познакомиться хотел!..» - вопил чародей.

«А походы - развлечение ведь то ещё...

На коне в жару скакать такая жесть:

Отобьёшь себе дворянское достоинство,

Родословная пылает - аж не сесть!..» - вторил ему де Шене.

«Одной простой служанке,

А может быть дворянке,

А может быть купчихе

Нежданно повезло:

Послал король ей мужа -

Богатого виконта,

А в нём на центнер жира

И мозгу на кило!..» - соловьем-разбойником заливался сипло лесоруб, не сводя горящего взора с нервно передергивающего крыльями жаборонка.

Наконец-то идею поняли и женщины.

«Ночною мглой укрылся сад,

И звезды с неба не глядят,

И, словно бы утомлена,

Свой лик укрыла тьмой луна.

Один лишь рыцарь молодой

В ту ночь не смог найти покой:

Отважен, нежен и влюблён

По саду тихо ходит он!..» - слаженный королевский дуэт окрасил и притушил разухабистую какофонию.

Жаборонок неожиданно ожил, глаза его умильно сверкнули, и сладкая, опутывающая не хуже паутины мелодия полилась из широкой пасти с новой силой.

– Цыц вы!!! – страшным голосом гаркнул на дам Агафон и, не останавливаясь ни на секунду, чтобы объясниться или извиниться, взревел не своим голосом:

На яру растет калина,

На калине – колбаса!

Милка вечером не вышла -

В ногу цапнула оса!..

Но королевские родственницы и так уже поняли свою промашку и сконфуженно замолкли, давая полную силу и волю сводному мужскому хору.

И тот старался.

…Но по жизни так внезапно всё меняется,

Ведь геральдика намешана хитро -

На главе моей корона засияется,

А не это шлемовидное ведро!..

…В альков она взлетела,

А может не взлетела,

А может быть к подругам

Стрелою понеслась,

И всем им рассказала,

А может быть поведала,

Что чудная помолвка

Волшебно задалась!..

«…Но появился рыцарь бедный

На тощем чахлом жеребце.

Собою сумрачный и бледный,

Следы порока на лице…» - решила, что негоже такой замечательной спевке проходить без участия примы и поддержала команду очередной любимой песней Грета.

То ли тембр ее голоса был уникальным, то ли отсутствие слуха, голоса и вкуса носило особо неповторимое сочетание, то ли даже у монстров имеется предел выносливости, но выступление дочери бондаря оказалось решающим.

Из пасти жаборонока вместо околдовывающего пения вырвался тонкий жалостный вой, огромные крылья хлопнули, окатывая вокалистов стеной брызг грязи, болотной воды и лягушачьего потомства, заливая им лица…

А когда грязные руки людей прочистили глаза, то от посланца бугней не осталось иного следа, кроме содранной гнилой коры на коряжине.

Несколько секунд спустя, подхватив меч и Грету, отряд рванулся бежать, маневрируя по частому худосочному подлеску. Крестьянка, вцепившись в руку Люсьена и резво перебирая ногами, всё же вид имела более чем слегка озадаченный, и время от времени недоуменно мотала головой, словно норовя вытряхнуть через уши что-то ненужное, но привязчивое.

Похоже было, что отважные осинки и буки, некогда выступившие на завоевание трясины по поручению своего родителя-леса, медленно, но верно проигрывали эту битву. Тут и там валялись, погрузившись наполовину в топкую почву, подгнившие у корней или задушенные болотным вьюнком стволики, образуя между мелкими, но неожиданными бочагами барьеры и завалы. Объеденные неизвестным любителем молодой древесины, торчали среди них сторожевым частоколом огрызки высотой не более полуметра. То и дело попадались изогнутые дугами деревца, притянутые за кроны и превращенные в ловушки для всего, что мельче волка, трясинными паукрабами…