Поскольку плавленый сырок «Волна» (или «Дружба») стоил именно тринадцать копеек в те незабвенные и достопамятные времена.

Тут я от зависти немного отвлекусь, ибо сыркам этим я обязан пожизненным уважением к полузабытому ныне великому физиологу Павлову. У нас на курсе в институте учился некий Мишка — добродушный и веселый здоровяк. Он жил где-то в пригороде, поэтому в институте проводил целый день, лишь поздно вечером уезжая домой поспать. И по естественной студенческой бедности питался целый день всухомятку — ел он хлеб и эти плавленые сырки. Курсе приблизительно на третьем началась у него язва желудка. Мишка пожелтел, осунулся и загрустил. Могучий организм его (врачи немного тоже помогли) сумел оправиться, болячку залечили, и временно она затихла, хотя полностью не извелась. Но сохранились где-то в закоулках его мозга имена этих злокозненных сырков — «Волна» и «Дружба» (хотя он их уже не ел, а привозил еду из дома). И стоило с тех пор Мишке услыхать по радио частые в ту пору фразы типа: «Всю Африку охватила волна народного гнева» или «Изо дня в день крепнет дружба советских республик» — как от этих двух ключевых слов у него начинался приступ язвы. Как после этого не поверить в пресловутые условные рефлексы академика Павлова? Так я пристрастился к психологии, а Мишка избегал всех мест, где слышно радио.

Но возвращусь я к зависти и теще. Мы ходили по одним и тем же переулкам, а замечательные люди попадались только ей. В конце восьмидесятых, например (в Москве довольно было туго с продовольствием), поднималась моя теща по ступенькам магазина на Пятницкой, а навстречу выходила из дверей тетка с кошелкой.

— Что, яйца в магазине есть? — спросила ее теща, чтобы зря не заходить.

Тетка ответила печально и раздумчиво:

— Яйца есть, но мальчиковые.

Или возьмем подземный переход, ведущий к метро «Третьяковская». Там сидела старуха-нищенка возле большой консервной банки из-под огурцов, куда прохожие кидали мелочь. Теща моя, тоже человек весьма немолодой, остановилась рядом, раскрывая сумку. Старуха глянула на нее, закрыла банку ладонью и холодно сказала:

— Пенсионеров не обслуживаем.

Везению такого рода я завидую угрюмо и нескрываемо. Почему другому улыбается фортуна что-то услыхать и повстречать — увидеть ровно там, где мог бы оказаться я? Или не мог — но все равно я ощущаю зависть.

Замечательный артист Женя Терлецкий был когда-то режиссером (главным!) в Магнитогорском кукольном театре. Ехал в поезде он как-то, вышел в тамбур покурить, а там уже сидел на корточках, вольготно к стенке привалясь, тоже куря, некий спокойный человек. Я после лагеря таких любителей сидеть на корточках распознаю настолько, что готов частично изложить их биографию. А Женя закурил, о чем-то зимнем думая (декабрь на дворе стоял), и человек его спросил участливо:

— Чего так загрустил, земляк, или не клеится чего?

— Да в Сочи ездили мы на гастроли, плохо вышло, — с машинальной вежливостью ответил Женя. А человек вдруг густо и со смаком засмеялся:

— Кто ж ездит в Сочи на гастроли в декабре?! — сказал он снисходительно и с полным пониманием проблемы.

Именно Жене позвонила на днях женщина и, нескрываемо волнуясь, сказала:

— Вы артист Терлецкий и вы много лет работали в театре?

— Да, — ответил Женя, — это я.

— Вы только не будете надо мной смеяться, ладно?

— Избави Бог, — ответил Женя.

— Понимаете, — женщина продолжала нервничать, — вы ведь много лет работали в театре, вы не будете надо мной смеяться. Дело в том, что у меня есть собака, она эрдельтерьер, ей предстоит ехать на международную выставку, вы много лет работали в театре, вы не должны надо мной смеяться.

— Я вас слушаю, — проникновенно ответил Женя. — И что?

— А у нее, — сказала женщина печально, — только не смейтесь надо мной, но у нее вдруг облысела жопка. Вы не знаете, какой берется клей, чтобы приклеить ей волосики?

Людям везет, и это все, что я могу сказать. Я не работал много лет в театре, и ко мне с таким не обратятся, только ведь от этого здравого соображения ничуть не меньше хочется, чтоб так прекрасно кто-нибудь однажды позвонил. Я не придуриваюсь, это говоря, я понимаю, что завидуют повсюду и везде вещам существенным и крупным: денежной удаче, шумному успеху, суперсовременной дорогой ненужности, даче в горах или обильно плодящемуся стаду. Только ведь такой горячий пламень гложет изнутри завистников, мешая жить и сна лишая, что скорее следует их пожалеть, нежели судить за их же собственную дикую душевную изжогу.

Можно завидовать дальним поездкам и интересным знакомствам, удачным фразам и хорошему настроению, легкой походке и звонкам приятельниц. Такое в самом деле — как бы с неба, и печаль, что это не с тобой, понятна и неизлечима.

А ведь завидуют несчастные иные — даже чужой энергии. И более того — они ее порой пытаются впитать, вертясь неподалеку от человека. Я таких вампиров наблюдал и далее замечал их сладострастие: они общаются, они блаженствуют от исходящих волн чужой энергии (вкупе со знанием порой) и впитывают, впитывают, впитывают. Забавно, что носителю энергии от этого ничуть не хуже, ибо людям льстит внимание, оно лишь возбуждает их и стимулирует отдачу. Я этому виду вампиров даже некогда название нашел: фальшивоминетчики. И мне их тоже очень жалко.

А еще есть зависть — к той обидной легкости, с которой кто-то получает нечто, с тягостным усилием тобой достигнутое либо вовсе не дающееся тебе. Нет, я вовсе не о всяких материальных удачах, я совсем о другом. Вот, например, я знал давно и достоверно (а скорее — чувствовал), насколько мы различны с разными свободными людьми, когда не совпадают наши мнения. Мы — это люди советско-российской выделки и закваски. И никакой даже модели-образа я сочинить не мог, хоть по-собачьи чувствовал, как вертится он рядом и вокруг. А тут к актеру Мише Козакову приехал из Америки какой-то приятель, запросто изложивший то, что мне никак не удавалось.