Какие-то первичные эстетические замашки уже были, вероятно, свойственны мне, потому что после этих слов меня перестал привлекать ее бюст, и я все-таки чуть-чуть послушал Вертинского.

А много-много лет спустя еще одно высокое имя сверкнуло мне уже во время моих собственных гастролей — было это где-то в Америке. Перед началом выступления мне уважительно шепнули, что в зале будет некий престарелый актер, много лет игравший у Аркадия Райкина. Я вежливо и холодно кивнул, но сразу отыскал глазами седенького аккуратного старичка явно артистической внешности. После концерта он ко мне подошел (я вычислил правильно) и сказал несколько хвалебных фраз. Последняя из них была такая: «Только один человек умел так держать зал…»

Все-таки помнит учителя, успел подумать я со снисходительным одобрением, а старикан тем временем закончил: «…но я давно уже оставил сцену».

А теперь, осенив свое повествование двумя такими дивными именами, я смело перейти могу к собственной наглой персоне.

А наглой потому, что вылез я на сцену благодаря читателям, пожелавшим слышать меня лично (всем я хочу сказать огромное спасибо), сам постигал азы чтецкого ремесла, а года три спустя уже и кофе пить садился в доме тещи только после подтверждения жены, что я — большой артист.

И замелькали случаи и происшествия, без коих обойтись не может ни одна пристойная актерская жизнь.

Как-то в Одессе получил я записку, от которой испытал чистую радость: «Уважаемый Игорь! Если у меня нет денег, чтобы купить Ваш четырехтомник, можете ли Вы расписаться на мне и моей подруге? С надеждой — Анна». Разумеется, могу, за честь почту, только найдите фломастер, девочки, чтобы вам не было больно, ответил я, и зал похлопал, одобряя. Это было в самом начале концерта (девочки потом не подошли, застеснялись), и установилось среди публики то прекрасное благосклонное оживление, которое сразу передается на сцену, подстегивая актерский кураж. Вечер получился. Я возвратился в гостиницу очень поздно (еще пьянка была долгая) и с огромным букетом остро пахнувших лилий. Их я сразу же отдал двум ночным администраторшам, они растрогались, а ко мне подошла дежурившая в фойе профессионалка, которой они успели что-то шепнуть.

— Вы поэт, — с кокетливой надменностью (такую накрепко усваивают на ускоренных курсах благородных девиц) сказала эта чуть помятая шатенка, — я бы с удовольствием послушала стихи у вас в номере. Вы как?

Администраторши с материнской любовью смотрели на нас из-за стойки: им хотелось и пристроить знакомую, и отблагодарить меня за букет.

— Я очень плохо, ласточка, — честно ответил я. — Я еле волочу ноги. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Шатенка окинула меня глазом с головы до ног и по каким-то признакам убедилась, что я не увиливаю.

— Да, вы не спортсмен, — процедила она презрительно, — у них бывает второе дыхание.

И я, нелепо ткнувшись в отключенный на ночь лифт, поплелся на свой этаж, постыдно ощущая свою дряхлость. Второе дыхание, угрюмо и печально думал я, подумаешь — второе дыхание, это просто иллюзия, что будет и третье, а оно не приходит.

А на следующий день концерт мой был назначен в Музее западного и восточного искусства, я ради этого вечера и начал так издалека. Сперва поставили стулья для зрителей и столик для меня в фойе, но там была ужасная акустика, и мы переместились в итальянский зал. Очень было странно вслух произносить свои стишки среди тяжелых потемневших полотен, я осваивался с трудом, а публика, по-моему, так и не освоилась до конца. Была она очень странной в этот вечер, как бы случайно на меня наткнувшейся и слушавшей с недоумением. Когда все кончилось и были все приглашены в подвал музея, где обнаружились роскошно сервированные столы, мне объяснили с запозданием (я иначе построил бы программу), в чем тут дело. Оказалось, был я нанят, чтоб развлечь несколько десятков знакомых и клиентов очень известной городской адвокатессы в день ее юбилея. Подошел ко мне и человек, приславший мне час назад забавную записку: «Кем ты сидел в лагере?» Слово «кем» выдавало осведомленность, не оставлявшую сомнений в прошлом автора записки. Я ответил, что сидел я мужиком, что не был я ни блатным, ни даже шерстяным (это те, которые вокруг блатных отираются), не был я один на льдине или ломом подпоясанный (те, кто выживает в одиночку) — был мужик, как абсолютное большинство. Правда, дружил с несколькими блатными. Седой красивый грузин в зале с пониманием и симпатией кивнул мне головой. Вот он ко мне и подошел. Попросил надписать ему книги, мы закурили.

— Где отбывали? — спросил он у меня настолько светским тоном, что я с трудом подавил смех и уважительно ответил.

— С конфискацией? — спросил он точно так же. Я подумал, что в любой стране после любой революции так беседовать могли друг с другом уцелевшие аристократы. — И у меня все отобрали, — продолжил он наш бодрый горемычный разговор.

— Все-все? — переспросил я сочувственно.

— Ну, чуть осталось, — грустно сказал грузин. — Едва хватило, когда вышел, чтоб купить маленький заводик.

Больше я с этим бедолагой разговаривать серьезно был не в силах и поэтому обрадовался приглашающему жесту от соседней группки. Меня позвала очень красивая, очень стройная и столь же немолодая женщина. У нас был общий знакомый — и какой! — мы несколько минут повспоминали о Зиновии Ефимовиче Гердте. Полностью единодушны были мы в нашей любви и печали. А потом моя собеседница с некоей заботой в голосе спросила:

— Игорь, а вот вы рассказывали, что вчера две девочки просили вас на них оставить свой автограф, так они к вам подошли?

— Нет, — ответил я, — они, наверно, застеснялись.

— Боже мой, — воскликнула женщина, — вы ж из-за этого можете плохо подумать об одесситках!

И мгновенным мановением руки глубоко распахнула свое платье на молнии. Я не успел опомниться, как рядом возник фотограф, а вокруг стояли гости, громко одобряя даму, а в руке у меня была уже авторучка. И я начертал свою подпись на ее вполне еще груди. И все захлопали, возликовав, а женщина сказала:

— Покрою лаком и не буду мыть… Неделю точно, мой мужик через неделю приезжает.