— Давайте лучше попьем чаю и поговорим, — взмолился я. — Мне есть, о чем вас расспросить, и я вам лучше отвечу на вопросы, потому что плохо сегодня что-то читается.

Очень были счастливы бедные старички такому гуманному повороту событий, с облегчением повалили к столу, и мы часа полтора замечательно пообщались, потому что они все давно уже не видели друг друга и с жаром принялись за болтовню, забыв обо мне сразу и начисто. Но я, однако, был сполна вознагражден за неудачу: в самом конце вечера подошла ко мне старушка с очень морщинистым лицом (деталь эта окажется важна) и извиняющимся тоном мне сказала:

— Игорь, вы не обижайтесь, но мне совсем не нравятся ваши стихи.

— Бог с вами, — искренне удивился я, — кому-то нравятся, кому-то нет, дело вкуса, я ничуть не обижаюсь.

— Нет, — старушка чуть поджала губы, огорченная моим непониманием. — Я филолог, и в литературе сведуща достаточно. У вас есть мысль, энергия, напор, но пишете вы совсем не то, что нужно, и не так.

Я непристойно хищно встрепенулся:

— А что и как нужно писать? — елейным голосом спросил я. И в памяти моей мелькнули все советские редакторы, годами наставлявшие меня на праведные и печатные пути.

И на моих глазах морщины у старушки вдруг разгладились, она помолодела, мигом впав в свое вертинско-гимназическое детство, и мечтательно сказала:

— Ну вот так, к примеру, вы бы не смогли?

И прочитала:

— Я попробую, — покладисто отозвался я. Мечта писать красиво и возвышенно теплилась во мне уже давно.

— Голубчик, — произнесла старушка твердо, жестко и руководяще, — идите и работайте!

И я пошел. Признаться, я попробовал в тот вечер написать высокий стих. И первые две строчки безусловно удались. Они были такие:

Но тут я вышел на рифму «брюки», и естественные сопутствующие ассоциации не дали мне закончить этот первый в жизни высокий стих. Но я еще не теряю вялой надежды.

Одна из странных радостей публичного существования на сцене и экране — это узнавание на улицах и где ни попадя. Я знаю несколько своих коллег, которые от этого испытывают дикий кайф, а лично я — немедленно себя ощущаю пойманным на месте самозванцем.

При узнавании почти всегда услышишь что-нибудь трогательное, а то и грустное. Как-то я летел в Москву, население в самолете было российское, и ко мне подошли несколько человек с просьбами об автографе на чем придется. Сидевшая рядом со мной молодая женщина смотрела на меня, явно желая заговорить и колеблясь, а потом сказала:

— Нет, Игорь Миронович, я все-таки хочу вам рассказать, что я вам очень благодарна. Я была в разводе, а два года назад познакомилась с мужчиной, который меня буквально обчитал вашими стихами. И я сдалась. И мы уже два года вместе, и нам очень хорошо, он меня сейчас придет встречать.

И я с ним познакомился, обоих пригласив на выступление. Мне это было так приятно, что буквально через день, сидя в одной редакции, я это вспомнил, не замедлив похвалиться.

— Ну и что? — заметила одна из сотрудниц. — У меня была такая же ситуация еще лет пять назад. В период цветов и шоколадок мне приятель тоже читал ваши стихи, и я тоже очень быстро сдалась, хоть знала их не меньше.

Что-то было грустноватое в ее тоне, я не сразу уловил и тоном опытного сводника спросил: а как теперь?

— Давно уже никак, — ответила женщина, — он и в постели продолжал читать ваши стихи. Вас это радует?

От узнавания, однако, порой редкостная проистекает польза. Как-то в Москву со мной поехали приятели-киношники, чтобы на месте сделать кино с разными видами моей персоны у Кремля и Мавзолея. Главное же было в этом почти импровизированном фильме — зэковские байки, которые я должен был повествовать в стенах Бутырской тюрьмы. Ибо в это время, следуя властным веяньям эпохи и необходимости кормиться, Бутырская тюрьма гостеприимно распахнула свои двери для съемок внутри нее — за весьма солидную оплату, но моих приятелей расходы не остановили. И по ходу дела они вошли в такое вдохновение, что предложили мне съездить и в мою любимую, насиженную мной волоколамскую тюрьму, что мы и сделали однажды утром. Но до Волоколамска (два часа езды из Москвы) свежий и доходный дух эпохи не довеял, и поэтому немедленно наш пыл подсек на корню дежурный мент. Даже составив протокол о «пресечении несанкционированных съемок» возле охраняемых тюремных стен. Мы грустно поплелись в раскинувшийся рядом церковно-монастырский заповедник, выпили по глотку из прихваченной бутылки и стояли, закурив, под окнами какого-то казенного здания. Оказавшегося конторой этого музея. Из дверей вдруг вышла женщина и мне приветливо сказала:

— Игорь Миронович, зайдите внутрь, пожалуйста, вас просит в кабинет наша заведующая.

Сейчас погонят и отсюда, было моей первой мыслью. Ничего подобного! Уже дымился кофе на столе, печенье горкой высилось на блюдечке, и две симпатичные молодые женщины разрешили пригласить всю нашу киногруппу. На вопрос, что привело меня сюда, ответил я правдиво и уклончиво: приехали снимать, но вот возле тюрьмы нам не позволили, не знаем, как нам быть. А вот же колокольня пятнадцатого века, радушно сказали женщины, мы туда туристов не пускаем, лестница опасная, но вам дадим ключи. Не веря своему киношному счастью, поднимались мы по ветхой и крутой лестнице. С верхней площадки колокольни открывался дивный и подробный вид на вожделенную тюрьму. Жизнь всегда побеждает смерть во всех ее видах, думал я возвышенно и благодарно.