Бужу гада.

— Вставай, проклятый, заклейменный. Рожу брей.

Заворочался в санях.

— Серенькой, заинько, поставь чайничек. Чайку Михайло Потапыч хочут.

— Горячий уже, как твоя любовь.

Тянется Минька, тянется.

— Ох, сегодня забараю я, забараю, — поет он без мотива.

— Что хоть за швабра?

— Девуленька-красатуленька.

Напевая, он полотенце ищет.

— Под кроватью, — подсказываю.

— Щас бубенчики помоем, свой портретик сполоснем и с хорошенькой девуленькой в кинцо да мы пойдем.

Настроение у него весьма.

— Серенький, хочешь тебе подружку приведу? Забараем на пару.

От подушки он увернулся, матюги мои наизусть знает. Привел уже, умник, подружку подружки. Мало того, что в период тропических муссонов, всю простынь устряпала, так теперь два дня уже… Как с крыши в апреле.

Епиходов сломал кий.

В вендиспансере Марьванна как старого знакомого встречает: «Давненько что-то, давненько. Уж и как зовут тебя, негодяй, подзабыла».

Ничто на земле не проходит бесследно. Колют теперь в мягкие части тела бициллин. Уколы болючие. Ой, как не зря в русской народной поговорке сказано: эти сладкие поёбки доведут нас до беды.

На первые разы мы дома лечились. Чего-то стеснялись, озорники. В кабак и врачи, и аптекари ходят. Так что… Но потом плюнули с этими проблемами и стали на улицу Гоголя ходить. В домик, где резной палисад.

Первым посетил это неприличное место Куша. С паспортом Лёлика. И когда через три месяца Лёлику пришла повестка со всем известным обратным адресом, «для контрольной проверки», как там было указано, Лёлика это совсем не обрадовало. Скорее напротив. Но всё тайное становится явным. Чтобы ларчик открылся, иногда достаточно его просто хорошенько встряхнуть. И скажу, не кривя душой, за такие дела надо сразу бить канделябры. На месте. Или не сходя с места. Дабы негодник место знал. И не забывал.

До рукопашной, правда, дело не дошло, но дружеское порицание Куше было высказано. С разными неприличными намеками на знакомство Лёлика с кушиной мамой (пять раз), его родственниками (три раза), и с ним самим (восемь раз с четвертью).

Идти-таки пришлось, ибо типографский шрифт упоминал скучное словечко «привод». Так что в назначенный день два друга — хомут да подпруга, — пошаркали в веселый домик.

В трипперной больнице не больно-то и удивились. Бывает. На всякий случай предложили и истинному владельцу, заведенной по всем правилам медицинской карты, снять мазок, на что тот с ужасом отказался.

Король факосранского нескучного заведения опять же Миня. Почетный Член — как ему медсестры сообщили. И на учет поставлен навечно, как потенциальный источник. Ему-то и горя мало. Он и там накотовал. Для мартовского хорошенькие ножки из-под белого халата, что красная тряпка для быка. Хоть руки из карманов не вынимай — выпирает. Умудрился с такой-то медицинской биографией, какую-то из медсостава соблазнить. Ну не орёл мужик, а? Да и наврёт ведь, не дорого возьмет, от чего угодно отопрется. С самими что ни на есть правдивыми глазами. Полгорода перетоптал. И пять окрестных деревень. А что касаемо лечебницы на улице автора «Мертвых душ», то всерьез побаивается Минька только генерала Сифона Иваныча. И то, подсказали ему — есть препараты импортные, цапарин, чи шо — один укол и как ногой. А как превентивная мера, у него в туалете на полочке шприц и марганцовка. Слабым растворчиком — бздынь!

Как-то они с Джоном с одной хлыстовкой развлекались — у Джона ага, а Минька проскочил. Очень он потом гордился своей предусмотрительностью.

Миня ушел, Лёлик скребется. Носило его в слякоть по комкам [62] . Обувь подыскивал. Путного, конечно, ничего. Ни Минькины шузы поохал.

Трудолюбивый парень, не отнять — пока мы по утрам дрыхнем, делом занимается: спаял «щелчок» для баса. На деревяшке с адаптером через радиолу «щелкает» не худо, испробуем сегодня на аппарате, а там и до ума доведем. Волокёт в мудрых делах. Пиздошн мне перепаял, скворчит теперь, как пускач к трактору «Беларусь» — сердце радуется. А поскольку совершенству предела нет, хочет «суистейн» смастерить, чтоб как у Сантаны звук до бесконечности тянуло. Схемка французская подвернулась с отечественными аналогами. Вот ужо дождусь, посантаню.

Пока со «щелчком» возились, да языком трекали, времечко и пролетело, бац — и Минька заваливается. Мать честная, с ним коза… За ноги в темном лесу подвешивай — красивее девки в нашем Тёмносранске видом не видывали. У меня аж голова закружилась. Словно на самом остром краешке стою. Лёлик вижу, тоже, оторопел. Если даже у него язык отнялся… Убил Минька наповал. Кокнул.

Дело такое — линять надо, а не хочется. На нее смотреть можно, как на открыточку, как киску гладить, да и просто рядом стоять. Ай вонт ту холд ё хенд.

Девица вроде разговор заводит весьма любезный, но мы боком-боком, да за дверь. Нам, мол…

От, Миня! Идем, языками цокаем, переживаем. Каких всё же девочек водит. Я, наверно, даже влюбился чуть-чуть. И такая — на лице написано — порядочная, — знает, ведь, курва, куда идет. И зачем. Ну, стервы, а? ну хоть одна девка нормальная осталась?

— В деревне они, коров за сиськи дергают, — Лёлик отвечает.

Я, оказывается, вслух размышляю.

Что ж, коль нет цветов среди зимы, то и грустить о них не надо. Мне с делами вендиспансерными совсем даже не до этого, но Мине мы дружно завидуем.