– С Мартином происходит что-то. Он раньше не был таким угрюмым. Когда он заходил ко мне, то улыбался, и мне становилось теплее, как от вида образка, – Адриан отодвинулся к стене и обхватил голову руками. – С ним что-то нехорошее. Я чувствую это, братья, как я чувствовал идущую ко мне смерть, так и теперь… С Мартином как-то нехорошо.

– Игнатий, ты должен проследить за ним завтра, – поглядывая на дверь, сказал Юлий.

– Он же просил не делать этого. И мы обещали ему! – возразил я.

– Обещание дал я. Сам не пойму, как он из меня это вытащил… А ты ничем не обязывался. Ты должен узнать, что происходит, ведь все мы слуги праведные Господа нашего, и все мы в ответе друг за друга.

В эту ночь мне снился сон. Христос плыл в реке, в светлых струях сверкающей рыбой. Потом вдруг луг, полный цветов и высокой травы. Снова наш Господ, агнцем обернулся и шел по тропе, длинной до самых облаков. И тут за камнями я увидел Мартина, крадущегося с ножом в левой руке. Он выскочил внезапно и рвал шерсть агнца, клочьями пылающими разбрасывая по траве, и эти клочья превращались в кровавое мясо.

Я, кажется, вскрикнул и проснулся. Приближался рассвет.

Мы отслужили Утреню. Мартин взял нож, оделся в шкуры и ушел, а я стоял возле киота, глядя на икону, на Христа, державшего золотую лиру, и белых птиц над его головой. Меня пробирал озноб, только не от холода – от мыслей навеянных сном, ползущих из ушедшей ночи.

– Ты должен пойти за ним, – неслышно подойдя сзади, напомнил Юлий.

Я не ответил и даже не повернулся к нему.

– Должен, – повторил он. – Адриан так просил. Мы с ним будем молиться за вас двоих.

– Хорошо. Я пойду. Только мне страшно, Юлий. Мне трудно объяснить почему… Знаешь, это как подслушать чужую исповедь. Подслушать и еще пересказать ее пьяно… – я потушил пальцем фитилек лампады, краски на иконе потускнели. И голуби над головой Иисуса теперь казались серыми. – Но я пойду.

Когда я вышел из нашего жилища, Мартин уже скрылся где-то за скалой, что поднималась у края обрыва выше по течению реки. Ветра сегодня не было. Следы келаря вели цепочкой по рыхлому снегу, и я пошел по ним, прижимая к груди края обтрепанной овчины кое-как согревавшей меня. Останавливаясь, я опирался на посох и глядел на всходившее солнце, красное в густой дымке и почему-то жуткое.

Возле уступа идти стало труднее. Я проваливался в снежные наносы по пояс, глубже, и если бы не следы брата Мартина, то не знаю, смог ли бы я проделать этот путь сам. Одолев подъем с восточной стороны уступа, я выбрался на узкую тропу. Шум реки на порогах, протекавшей далеко внизу, отражался от отвесных скал и казался здесь угрожающим шипением змея. Неожиданно я различил в нем какие-то слова не то стоны. Остановившись, прислушался и понял – это был голос Мартина. Господи, он был где-то рядом! Справа чернели голые колючие кусты, слева обломки скал, покрытые коркой льда. Я сделал еще несколько шагов и увидел его. Келарь сидел на снегу возле плоского камня, залитого кровью. В правой руке он держал нож и, морщась от боли, срезал с другой руки куски своей же плоти. Господи! Я закрыл рот и заскрипел зубами, чтобы не закричать. Его рука… от нее осталась только голая кость и висящие обрывками жилы. Красными, красными ломтями, обрезками, брызгами на белом снегу валялось человеческая плоть. Свежесрезанный кусок с кожей и редкими волосками будто подрагивал еще. Мне затошнило. Кружилась голова, и мысли неслись в безумном кровавом водовороте.

– Игнатий!

Я не сразу понял, что он увидел меня и обращается ко мне.

– Брат, я же просил… – его голос хрипел, будто ветер, пойманный камнями. Он встал и, шатаясь, направился ко мне.

Одно застывшее мгновение я смотрел на липкий от крови нож, на то, что осталось от его левой руки и на его глаза, похожие на раны, потом попятился и побежал.

Отбросив посох, я несся вниз по крутому скату. Падал, зарываясь в снег, ударяясь об камни, вставал и бежал, бежал к приюту. Я слышал, что келарь старался догнать меня, остановить и выкрикивал:

– Игнатий!.. Игнатий!.. Постой же!

Он умолял, упав ничком в сугроб, плакал с каким-то животным рычанием.

Я же не мог остановиться. Сбиваясь с проторенной тропы, ослепнув от солнца и яркого рыжего снега, бежал прочь. Губы мои хватали пустой воздух, выплевывая его, шептали: – Господи!.. Господи милостивый, он не человек! Зверь же в нем живет! Господи!..

Каменные, покосившиеся стены приюта были уже рядом. Я видел, как распахнулась дверь, вышел Юлий и, опираясь на клюку, Адриан. Не добежав до них, я упал. Сердце колотилось сильно, часто. Было больно в груди. Я задыхался и не мог ничего объяснить склонившимся передо мной братьям. Юлий рывком поднял меня, говорил что-то, глядя то на меня, то на приближавшегося медленно Мартина.

– Я сам все расскажу, – келарь остановился шагах в десяти от нас. – Братья, прошу вас перед лицом Господа нашего, выслушайте меня разумно и спокойно. Семь лет мы прожили. Вместе. Среди этих гор… В молитвах, служа Господу и Его научениями людям. Адриан, Юлий, Игнатий, – он сделал шаг, и я попятился, натолкнувшись на плечо старика.

– Я… – замолчав, Мартин запрокинул голову, глядя влажными глазами в небо. – Я просто люблю вас, как может любить человек данное ему… друзей, тепло, весь этот мир, сотворенный, чтобы укрепить наш дух. И еще… я знаю, что такое голод. Не хуже любого из вас знаю. Сам испытывал себя, и за тысячу лет повидал много чего в этих горах, дальше, на севере и в песках Египта, Сирии…