Николай, не говоря ни слова, оторвал Клаву от трупа, бросил голосить на диван. Сгреб в охапку, лаской заставил успокоиться младшего, забрал из рук старшего окровавленную кувалду. Гриша обхватил руками голову, опустился на корточки, зубы беспрерывно умоляюще выстукивали: «Папа, папа, папа!»

Вскоре подоспела милиция, и на вопрос, кто это сделал, Николай дал четкий, продуманный ответ: «Я».

Дальше все покатилось снежным комом: Клава, напившись до одури, сиганула из окна, отец Николая умер от разрыва сердца, не выдержав переживаний, мать слегла от горя, детей забрали в детдом. Жена развелась с Бельским, не дожидаясь суда. Его приговорили к семи годам лишения свободы, пять из которых он уже отсидел.

– Где сейчас ваши дети?

– Не знаю. Мама умерла три года назад, и с тех пор мне ничего не известно. Она не давала Грише мой адрес, не хотела, чтобы ребенок общался с «убийцей».

Андреа с состраданием смотрит, как на стол капают скупые мужские слезы.

– Грише уже восемнадцать. Может, он оформил опеку, забрал брата. Знаете, о чем я мечтаю?

– О чем?

– Выйду. Найду их и подарю Мише крокодила Гену.

– Почему?

– Он очень просил, когда маленький был. А я не успел. У него много было всяких игрушечных лягушек и крокодилов. Это был его любимый цвет – зеленый.

– Зеленый? – ужасается Андреа, разглядывая принесенный Наташей узорчатый пластик с приклеенными перьями.

– Еще розовый есть. – Девочка с готовностью достает из пакета безвкусную безделушку, подходящую героине глупого фильма «Блондинка в шоколаде».

Андреа разглядывает оказавшиеся в обеих руках вульгарные сокровища и смеется.

– Зеленый – это надежда. Надежда – это прекрасно, но неопределенно. А нам нужна выразительность. Розовый, – Андреа опять бросает взгляд на чудо из перьев и, закусив губу, с сомнением качает головой, – если бы это был розовый с голубым, то можно было бы играть любовь и верность, но я, честно говоря, слабо представляю, как сделать из этого подходящую тебе историю. И потом…

Андреа оглядывает привычный танцевальный костюм Наташи: черное трико, черная юбка с широкими красными воланами, черные кастаньеты – и вкладывает девочке в руки поочередно два цветных веера.

– Нравится?

– Нет, – сокрушенно вздыхает Андреа.

– Вот и мне не нравится. Любое искусство задохнется в такой цветовой гамме.

– А какой нужен? Красный?

Андреа задумывается. Красный, конечно, красивый. Она на всякий случай заглядывает в брошюру «Язык веера», хотя и без этого словаря понимает, что красным изображают любовь и страсть. Женщина разглядывает тоненькую девочку с серьезными глазами, полными детского нетерпения. Сможет ли ребенок изобразить эти чувства?

– Я считаю, черный или белый.

– А что они означают?

– Печаль и невинность.

Наташа отворачивается, смотрит в окно. Видны только заострившийся подбородок и подрагивающие губы. Если бы ее увидел в этот момент психиатр, то, несмотря на абсолютное отсутствие внешнего сходства, он бы сразу отметил, что перед ним – уменьшенная копия Андреа. Девочка молчит, провожает взглядом струящиеся по стеклу капли осеннего дождя, шмыгает носом и наконец произносит:

– Мне подходит.

– Не подходит! – Андреа обеспокоенно прикладывает издающий длинные гудки мобильный к Зоиному уху.

– Давно?

– Недели три.

– А что ты волнуешься? Три года не звонила, а теперь столько расстройства.

– Вдруг что-то случилось?

– Не придумывай. Просто он на твой номер блокиратор поставил – и все дела.

– А разве так можно? – С сомнением.

– Сейчас все можно. – Уверенно. – Попробуй с домашнего.

– Я с домашнего, тоже молчит. Так что, согласно твоим утверждениям, на нем тоже блокиратор.

– Он же в Москве?

– Не знаю. Наверное.

– Давай найду.

– Как?

– Через музыкантов, которым ты тоже не звонишь больше трех лет.

– Так ты же не звонишь еще дольше!

– Мне несложно. И потом, они постараются быстро ответить и поскорее отвязаться. Вопросами мучить не будут, не то что тебя.

Андреа хочется обнять подругу. Она чувствует себя виноватой. Ей самой так часто хочется избавиться от Зоиной пустой болтовни, жеманных интонаций, нелепой бестактности! Ей всегда казалось, что она ничего не видит вокруг себя, да и не хочет видеть, не замечает насмешливого, слегка пренебрежительного отношения окружающих. А оказывается, все видит, все понимает. Андреа порывисто прижимает к себе подругу.

– Ты чего? – смущенно отстраняется Зоя.

– Ничего. Я тебя люблю.

– Я тебя люблю, – шепчет Андреа, обнимая Паблито.

Несколько томительных часов, юридические формальности – и они уйдут вместе из зала суда в новую жизнь. Она оставляет сына возле воспитательницы и спешит занять место рядом с адвокатом. Секретарь монотонным голосом объявляет о начале заседания. Входит судья. Андреа готовилась увидеть мантию и шапочку с кисточкой, но на центральное кресло президиума проходит полная дама в мешковатой юбке и потрепанном свитере из ангоры с люрексом. Судья ярко, вульгарно накрашена. На голове у женщины – каскад пергидрольного начеса, который она несет медленно и осторожно, словно индийская женщина кувшин на голове. Она усаживается, приглашает адвоката изложить суть заявления, достает пилочку для ногтей и полностью погружается в маникюр. Все это кажется Андреа каким-то фарсом, пародией на суд. Но, с другой стороны, ей не должно быть никакого дела, какой именно судья – внимательный или равнодушный, симпатичный или неприятный, с маникюром или без – стукнет по столу воображаемым молоточком и произнесет: «Иск удовлетворить».