Шрифт:
Воспитательница тянет мальчика к выходу, он цепляется за скамейки, пытается вырваться, спотыкается, падает, оборачивается и кричит:
– Мама! Мамочка!
Этот крик проберется в уши Андреа, поселится в ее сознании и будет мучить ее следующие три года почти каждую ночь, но об этом она еще не знает.
Андреа открывает дверь своего номера, ожидая увидеть Пабло, но на пороге – только давешняя воспитательница.
– Где Павлик? – Андреа спрашивает довольно спокойно. Первоначальная истерия от несправедливого вердикта уже прошла. Приободренная адвокатом, она полна решимости подавать новые прошения, снова ходить, снова умолять, снова ждать.
– Андреа, постарайтесь понять, – женщина мнется в тесном тусклом предбаннике, – вам не стоит дольше бороться за Пашу. Надо выбрать другого ребенка.
– Как другого? – Она не хочет другого, ей не надо другого, ей нужен ее сын, ее мальчик, ее Паблито, фотография которого уже полгода украшает ее прикроватную тумбочку.
– Видите ли, мне рассказали коллеги: вчера в детский дом приезжала американская пара, им очень понравился ваш Павлик, и они сделали все возможное, – она делает многозначительную паузу, – чтобы заведующая смогла повлиять на сегодняшнее решение суда.
– Но это мой Павлик! – Андреа прислоняется к стене, чтобы не упасть.
– Андреа, вам придется смириться. Пока вы будете собирать документы для нового прошения, мальчика увезут в Америку новые родители.
Андреа сползает на пол и сворачивается у ног женщины трясущимся клубочком.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо так! – испуганно лепечет женщина, пытаясь поднять ее. – Вас должно утешать, что ребенку будет хорошо. У него будут папа и мама. Значит, это просто не ваш ребенок.
– А какой мой? Какой мой?! Какой???
Андреа отрывает голову от холодных паркетных досок. По мокрым щекам расползается краска, глаза блестят лихорадочным блеском, рот искажен нервной гримасой. Она с силой отталкивает склонившуюся над ней женщину и захлебывается оглушительным, раскатывающимся по всем этажам смехом, который подхватывает и уносит за собой звук первой весенней грозы.
8
– Грозу? – Наташа непонимающе смотрит на Андреа и вертит в руках только что подаренный ей черный веер.
– Да. Попробуй изобразить грозу.
– Почему грозу?
– Гроза – это всегда драма: с завязкой, нарастанием конфликта, кульминацией и развязкой. Гроза – это та же страсть. И если тебе сложно выражать чувства, давай попробуем играть явления природы. Садись, послушай.
Андреа ставит в проигрыватель диск Пако, прикладывает палец к губам и опускается на пол рядом с музыкальным центром, прикрыв глаза.
Легкая, тихая вибрация струн напоминает звук первых редких капель наступающего дождя, шум поднимающегося ветра, обеспокоенный шелест листвы. Гитара все еще поет не в полную силу, мелодия разливается неторопливыми переборами, в которые неожиданно вплетаются уверенными штриховыми вкраплениями громкие, будто барабанные, дроби – и вот до слушателей уже доносятся щелчки открываемых зонтов и топот бегущих в укрытие. Музыка становится тревожной: она то уныла и монотонна, словно серый обложной ливень, то вспыхивает, сверкает громом и молнией. Андреа кажется, что она слышит треск ломающихся деревьев, видит искры перебитых проводов, чувствует, как ноги становятся мокрыми от потоков бегущей воды. Гитара заходится в таком бешеном ритме, что льющиеся с неба ручьи готовы поглотить и смыть все на своем пути. Мелодия хлещет, бьет, разрывает, подбрасывает… И вдруг обрывается на полузвуке. Через какую-то неуловимую для непрофессионального уха долю секунды в гармонию трагедийных аккордов вклиниваются мажорные ноты. На хмуром небе то здесь, то там появляются робкие просветы, сквозь иссиня-черную гладь к земле устремляются солнечные лучи. Гитара успокаивается и вибрирует начальными интонациями, в которых теперь слышится пение птиц, чувствуется запах свежести и обновления. Музыка постепенно удаляется, оставляя в душе слушателей ощущение наступившего всеобщего умиротворения.
Андреа открывает глаза. Наташа сосредоточенно раскрывает и закрывает веер.
– Понравилось?
– Очень. Но я все равно не понимаю, как это можно сыграть руками. С дробями все просто, следуют за музыкой. Медленная мелодия, и ноги так же двигаются. Убыстряется, стучу сильнее. А руки куда девать? – Девочка жалобно гундосит и ждет от Андреа конкретного руководства.
– Наташенька, кто из нас танцор, ты или я? Руки контрастируют с ногами. Ты забыла теорию? Включаем музыку еще раз, ты слушаешь и изображаешь ее правой рукой. И не надо делать мученическое выражение лица. Кому нужно фламенко, тебе или мне?
– Мне, – соглашается Наташа.
«Обеим», – знает Андреа.
– Пробуй.
Девочка выходит на середину комнаты, медленно раскрывает веер так, что извне виден лишь большой палец, и вибрирует кистью в такт мелодичным колебаниям струн. Легкие перышки на концах веера дрожат, будто стряхивают с себя капли воображаемого дождя. Музыкальный темп ускоряется, робкую перьевую рябь сменяют медленные, нарочито заторможенные обмахивания. Не отводя в сторону локтя и плеча, Наташа слегка разворачивает кисть и возвращает ее в прежнее положение. Гитара жаждет резких, тревожных дробей, которые девочка мысленно выстукивает, сопровождая «танец» неторопливыми, гибкими вращениями кисти извне к середине.
– Очень хорошо.
Они слушают и «танцуют» в той же неподвижной манере шторм, ветер, закат, снег, листопад.
– Получается?
– Получается.
– Ты обещала сыграть, когда у меня начнет получаться.
Андреа расчехляет гитару, и комнату наполняет музыка, которой Андреа живет последнюю неделю.
– Что это?
– Не догадываешься?
– Что-то страшное…
– Землетрясение.
9
Земля трясется под ногами. И хотя асфальт тверд и недвижим, Андреа не покидает ощущение зыбкости почвы. Она стоит у незнакомого подъезда и теребит в руках бумажку с нацарапанным адресом. Зоя продиктовала его по телефону и, описав все свои мытарства («Мне пришлось два дня висеть на проводах и общаться с целой кучей давно забытых людей. То ты их не помнишь, то они тебя»), взяла с подруги клятвенное обещание не откладывать визит и ничего не бояться. Пообещать было, как водится, гораздо легче, чем исполнить.