— А я и теперь себя виноватым считаю, что семью не сохранил. Сам дурак! Бабы, они слабые. Куда ветер, туда их клонит. Вот и моя. В столовой поваром работала. Стала выпивать. А детей трое. Я поколачивать ее начал. Слова не доходили. А потом и вовсе выпер из квартиры. Она к подруге ушла. Я сам детей растил. Все трое — дочки. Выучил. Дал образование. Замуж выдал. Все нормально живут. Но… За мать обижаются. Не могут простить ее смерти. Она, как говорили, на себя руки наложила от стыда. А еще потому, что не примирился, не простил ее. Не разрешил вернуться к детям. Она и сломалась. Перегнул я палку. Но уже не выправить. Баба — созданье хрупкое. Не ко всякой с кнутом и кулаком подходить стоит. Терпенье нужно. Вот его не хватает нам, — говорил Валентин, бывший конструктор военного завода.

— А на кладбище как пришел? — поинтересовался Николай.

— Ногами! Пенсии не хватало. Стал искать и нашел. Мне не должность, заработок был нужен. Ведь внуков имею. Пятерых. Всем помогаю. Бабам тяжело самим всюду успевать. Их поддерживать надо.

— Перестань трепаться! Поддержал бы их, будь моя воля! — побагровел художник Федор. Он, о том знала вся бригада, даже заказы на портреты покойниц-женщин зачастую отказывался выполнять, высекая на плитах лишь имена и даты. Но судьба словно посмеялась над человеком. И жил он в однокомнатной квартире с дочерью — старой девой, какой перевалило на четвертый десяток.

Федор был угрюмым, необщительным человеком. Таким слыл с молодости. И жена, не выдержав желчного, язвительного характера мужа, нашла себе другого. Мягкого и покладистого, нежного и щедрого. Дочке тогда было семнадцать лет. Она унаследовала от отца не только внешность, а и характер. Потому мать и не подумала взять ее к себе. Федору она оставила короткую записку. Ее он не показал даже дочери. Но женщин возненавидел люто. Даже годы не притупили злобу в нем. А потому и родной дочери никогда не дарил подарков, не говорил добрых слов.

Услышав о Николае, сказал обычное:

— Снова — мешок с говном виновен. Во всех бедах! Только сучье отродье повинно. Я б их всех в одной могиле закопал. И плиту на нее положил бы тяжеленную. Чтоб ни одна падаль вылезти не смогла. А и тебе, Николай, печалиться не о чем. Наоборот! Радуйся, что от хомута избавился. Удержаться в жизни — все поможем…

Николая и впрямь опекали на каждом шагу. От горластых заказчиков, от городских зевак, приходивших на кладбище, как на прогулку. Случилось однажды ему вместе с Федором устанавливать на могиле памятник. Хорошо, что успели его на цемент поставить, как вдруг услышали за плечами:

—, Сколько такая бандура стоит? — увидели на аллее женщину лет тридцати пяти.

— У тебя штанов не хватит на такую! — окрысился Федор.

— Доплачу натурой! — рассмеялась баба и подошла совсем близко.

— Чего глазеешь? Иди! Не мешай, шалава! — цыкнул Федор.

— У тебя, дяденька, вместо хрена гнилой сучок, потому на женщин цепным псом рычишь.

— Пошла отсюда, говорю! — нахмурился художник.

Но женщина оказалась не из робкого десятка. Подошла почти вплотную к художнику да и говорит:

— Ой, дядька! От тебя холодом, как от трупа, несет. С тобой любая баба замерзнет. То-то ты такой злой!

— Ты зачем сюда приперлась? — злился Федор.

— Тебе забыла отчитаться.

— Я напомню! — шагнул к ней художник. И если бы не Борис Петрович, подоспевший вовремя, была бы неприятность.

В другой раз Николая выручил от двух подвыпивших бабенок, какие так и не нашли могилы своих родственников.

Нередко после похорон бригаде предлагали выпить за упокой, помянуть усопшего. На это люди не соглашались, отвечая дружно, что они на работе и выпивать не станут. Тогда им давали деньги. Такой поворот устраивал всех.

Но случалось, приходили помянуть на девятый и сороковой день. Подносили поминальные бригаде. Когда отказывались, слышали в свой адрес такое, что до утра спали со сжатыми кулаками.

Николай старался держаться подальше от людей. Но, так или иначе, общаться с горожанами приходилось поневоле.

Одни просили присматривать за могилой, другие — привести в порядок. Рассказывали о покойном всякие небылицы, надеясь сбить цену бригады. Николай уходил от этих разговоров. Он понимал, что даже здесь люди стараются не для покойников, а хотят перещеголять друг друга роскошью памятников, надгробных плит. От тепла искреннего мало что осталось в душах человеческих. И Калягин не верил в слова, все больше отходил от людей. Его бесил беспечный смех на кладбище, анекдоты, какие рассказывались у могил. Выпивки и песни на погосте.

Николаю работа на кладбище представлялась самой тихой и спокойной. Но… Столкнулся здесь с таким, о чем у себя в Сероглазке и даже в зоне не слышал никогда.

Вместе с Валентином, Иваном и Федором они установили на могиле плиту и памятник. Поставили ограду. Родственники, рассчитавшись с бригадой, оставили у памятника венки и цветы. А утром, проходя мимо этой могилы мужчины невольно остановились. Ни венков, ни цветов, ни памятника на месте не оказалось. Сторож поначалу глазам не поверил, потом взорвался грязной бранью. Клял на чем свет стоит бесстыжий род человечий. И плакал, закрыв лицо сухонькими ладошками. Жалуясь Господу, что родственники обкраденного покойника оставят его без пенсии и куска хлеба года на три. Просил наказать воров нещадно, чтоб и на погосте не сыскалось им места и отошли б без имени, как барбосы.