этот лик до неузнаваемости, и он любил Израиль. Он чаял грядущего, пока еще

немыслимого согласия между ядром сообщества Израиля и подлинной общиной

Иисуса; согласия, которое возникнет не на еврейской и не на христианской

основе, а на основе того, что объединяет Иисуса с пророками, — на основе

призыва к человеку вернуться к Богу и вести о царстве Бога. Его постоянно

возобновлявшийся диалог со мной — при встречах, в письмах и просто в

молчаливом бытии — был для него подготовкой к диалогу между этими двумя

общинами.

Я благодарю своих иерусалимских друзей Гуго Бергмана, Исаака Хайнемана

и Эрнста Симона, прочитавших рукопись, за ценные замечания.

Я написал эту книгу в Иерусалиме в дни его так называемой осады, а

точнее, разразившегося в нем хаоса уничтожения. Я начал писать ее без плана,

просто воспринимая книгу как возложенное на меня задание, и так глава

появлялась за главой. Работа над книгой помогла мне выстоять в вере и во

время этой войны, для меня самой тяжелой из трех.

Иерусалим — Тальбийе, январь 1950

В одном из евангельских повествований (Мк. 9:14–29) рассказывается о

том, как одержимого демоном мальчика отец приводит сначала к ученикам

Иисуса, а затем, так как они "не смогли" исцелить его, отец обращается к

самому Иисусу с просьбой помочь, если он "может". Слова отца "если ты

что-нибудь можешь" Иисус подхватывает в своем ответе: "Если ты можешь!-

говорит он отцу. — Все возможно верующему"(1). Это повествование целиком

построено (по ветхозаветному образцу) на двух ключевых словах(2) — "верить"

и "мочь". Оба слова настойчиво повторяются снова и снова, чтобы внушить

читателю, что здесь он должен раз и навсегда получить наставление о том, как

соотносятся между собой два сущностных состояния человеческого бытия -

"верить" и "мочь". Но как следует понимать в этом тексте слово "верующий"?

Ведь было же сказано, что ученики не смогли исцелить мальчика. Если это так,

то, в соответствии со словами Иисуса, их нельзя считать верующими. Но чем же

тогда вера Иисуса по своему роду отличается от их веры? Это именно родовое

различие, ибо дело здесь не в разной силе веры: различие достигает последней

глубины той реальности, о которой идет речь, так что только вера, которую

Иисус знает как свою собственную, может считаться верой в строгом смысле

слова. Продолжение евангельского повествования убеждает нас в том, что дело

обстоит именно так, что тут говорится не о разной силе настроений и

убеждений, а о противоположности между верой и неверием. "Я верю! — взывает

отец мальчика к Иисусу. — Помоги моему неверию". Если рассматривать

происходящее само по себе, то эти слова отца сказаны невпопад:

ведь Иисус вообще не упоминал о вере отца мальчика(3). Остается

предположить, что отец по ошибке отнес это высказывание к себе, в то время

как оно относилось к Иисусу. Однако в этом случае евангелист заботится не о

связности повествования, а о том, чтобы изложить наставление о некоем

фундаментальном факте. Отец мальчика говорит у него то, что должны были бы

сказать Иисусу ученики, так как изречением "Все возможно верующему". Иисус

связал их неспособность излечить мальчика с их неверием. "Да, это неверие, -

признает человек, который понимает, что и он затронут приговором Иисуса.
–

Но все-таки я верю!" — настаивает он. По собственному самовосприятию и

самопониманию он знает о расположении души, которое вроде бы следует

называть "верой". Однако эту реальность своей субъективности он отнюдь не

ставит рядом с вестью Иисуса об объективной реальности и воздействии

"верующего", как если бы его субъективность претендовала на равноправие.

Перед нами, как настойчиво отмечает рассказчик, крик, вырвавшийся из сердца

человека, который все же чувствует то, что он чувствует, и о вере знает то,

что можно узнать о вере посредством чувства; здесь миру сердца

непозволительно требовать для себя равноправия, но все же и он — целый мир.

Так что здесь дается наставление о возможностях и границах душевного мира.