Шрифт:
Влетела Варька:
— Мама пришла! — И только «лошадкин хвостик» мелькнул в дверях — исчезла.
Андрей сосредоточенно причесывал перед зеркалом тугие кольца волос. Они выскакивали из-под расчески и опять рассыпались березовой стружкой. Андрей не мог пересилить себя, чтобы обернуться, хотя напряженной спиной чувствовал каждое движение вошедшей матери, каждый взгляд в его сторону. Вздох, горький, тяжелый:
— Эх, Андрюшенька, хоть на улицу теперь не показывайся!
Он прижался щекой к ее худому плечу, чмокнул в седеющий висок.
— Ты, мам, не очень расстраивайся. Думаешь, мне-то хорошо?.. Не расстраивайся, мам.
А она вздыхала и мяла в руках фартук.
— Ну мам!.. Хочешь, сыграю? И спою! — потянулся за гитарой.
Любила Степановна, когда пел и играл на гитаре сын. Да и она ли только любила!
Тронул, перебрал струны, начал вполголоса, постепенно набирая силу и ускоряя темп:
Айо, мама, мне под крышей не сидится. Айо, мама, не к лицу тебе сердиться. Айо, мама, я тебе отвечу прямо: Ее я только раз поцеловал!..Столько было задора в шутливой песенке далекой Индонезии, что Степановна улыбнулась.
Вечером, управляясь по хозяйству, Пустобаев-старший сквозь решето плетня увидел Андрея. Он сидел на чурбачке, на котором хворост рубят, и вырезал узоры по красному корью тальниковой палки. Через плечо был перекинут свежесплетенный сыромятный кнут. Фельдшер подошел к плетню, перегнулся в соседский двор, точно колодезный журавель.
— Это ты что теперь строгаешь, Андрейка?
— Кнутовище, дядя Ося, красноталовое кнутовище.
Пустобаев шевельнул бровью. Отошел от плетня.
— Ариша, свинье выносила?
— Выносила, Сергеевич, а как же...
Андрей позавидовал: человек честно отработал день, а теперь со спокойной совестью возится дома, никто на него пальцем не укажет.
На рассвете прошумел короткий летний ливень. После него тополя и клены долго сорили крупной капелью. Было свежо, пахло мокрыми лугами.
«Таким бы воздухом Пустобаева натощак кормить, — подумала Граня, выходя со двора на улицу. — Глядишь, отошел бы. Не человек — сухарь!» Она сняла тапки и босиком пошла по прохладной траве. Мягкий курчавый спорыш приятно обнимал ступни, омывая их росой. Минуя двор Ветлановых, увидела, как голый по пояс Андрей громко, по-мужски, фыркал под умывальником. Замедлила шаги, вспомнила вдруг лес, реку, стук в окошко... Какой он еще ребенок все-таки!
Не заметила догнавшую ее Нюрочку Буянкину, ойкнула, когда та дотронулась до локтя. Отойдя, кивнула на ветлановский двор:
— Андрюшка дома, а твоего почему-то нет.
— Какого еще моего? — вспыхнула Нюра.
— Известно, какого! Горыньки Пустобаева! Трудно ему будет целовать тебя, девонька. Длиннющий — страсть. Нешто на коленки встанет, тогда...
Нюра оскорбленно остановилась, из крохотных глаз ее, казалось, вот-вот посыплются слезы-горошины.
— Если... если ты еще так будешь, то... то я с тобой больше разговаривать не стану, честное-пречестное слово!
— Ладно-ладно, не буду. Беда как он мне нужен! Его если распилить, то дров много будет, а так от него толку мало. — Граня тихо рассмеялась, взяла ее под руку, прижалась. — Какая ты вся кругленькая, ну просто ай-яй. Завидую тебе. А я второй год возле молока, а все чехонь костлявая. Отчего бы?
— Зла в тебе много.
— Ну, не скажи, милая! Я только языком злая, а сердцем очень даже слабая. Уж больно парней люблю, Анечка. К ним у меня просто мамино сердце: на кого ни гляну — всех жалко. — Граня смяла последние слова смешком. — Не сердись, подруженька, шучу я... Сами они, черти непутевые, таскаются за мной, как глина за ногами... Айда, пошли быстрее, а то вон уж и солнце всходит, стадо пора выгонять...
Прежде Нюрочка думала, самое трудное в работе доярок — это вставать чуть свет на утреннюю дойку коров. Но уже через три дня она убедилась, что к ранним побудкам привыкнуть можно, а вот приладиться к коровам — куда как труднее. Незадача в том, что ей дали группу из первотелок, дескать, такой порядок издавна заведен для новеньких. Если, мол, на первых порах не испугается тяжелого беспокойного дела, то выйдет из нее самая настоящая доярка, а если не выдержит, значит, пускай идет с богом туда, откуда пришла.
Дома Нюра с малых лет доила корову. Ей нравилось перед дойкой не спеша подмыть Буренке теплой водой вымя, слегка смазать соски вазелином, а потом так же спокойно, сосредоточенно приняться за дойку. Приятно нести полное ведро молока с шипучей шапкой пены. Мечталось Нюрочке, что и на ферме все станет так, что она то и дело раз за разом начнет подносить учетчице полнехонькие ведра и молча сливать их в молокомер. А учетчица Граня Буренина только ахать будет:
— Ну и коровы у тебя, Нюрка, надо ведь! Ворожишь ты над ними, что ли?