— Ну и добре! — обмякшим сырым голосом ответил Василь.

Над Приречным делал круг самолет с красным крестом на фюзеляже. «Они!» Глазам было больно смотреть в синее, очистившееся от туч небо, но Василь из-под руки проследил, в какой стороне пошел на посадку самолет, и побежал туда. Его обогнала машина скорой помощи. «Чи живы? — Василь раскрытым ртом хватал обжигающий горло воздух, а его все не хватало легким. — Пойду шагом, бо упаду...»

Из-за окраинных домов вывернулась скорая помощь, понеслась навстречу. Он свирепо замахал руками, чтоб остановилась. Завизжали тормоза, точно под колеса попал поросенок, откинулась белая дверца. Из машины, отбиваясь от чьих-то рук, вылез Андрей.

— Сейчас я, сейчас сам приду! Вы дядю Базыла пока... Сейчас я!

В дверцу высунулась женская головка в белой косынке. Машина ушла.

Василь не узнал товарища. Обмороженное лицо опухло, губы расплылись, между толстых набрякших век еле виднелись трещинки глаз. Создавалось впечатление, что Андрея жестоко искусали пчелы.

— Жив? — воскликнул он хриплым застуженным голосом и обнял Василя так, как если бы у него были забинтованы руки — одними локтями. — Я так беспокоился.

— Та у меня ж трактор, шо ж беспокоиться! Это у вас совсем поганэ дило...

— Сказал! Нас все-таки двое, а ты — один.

Они пошли рядом, и неосведомленные люди оглядывались на них: хороши! Со дня напились, качает их, родимых, как ветлу на ветру. Видно, пошли со славой божьей, а возвращаются с разбитой рожей.

— Как дядько Базыл?

— Плох. Тащил я его долго... Ладно самолет подоспел...

— Ты куда зараз?

— Тут... к одному... Иди в больницу, я сейчас...

Василь пошел к трактору. Андрей, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж производственного управления. Вошел в приемную Грачева.

— Товарищ Грачев у себя?

Блондиночка строчила на пишущей машинке, не подняла головы:

— У него сегодня неприемный день.

Тяжело, по-стариковски шаркая валенками, Андрей направился к высокой, обитой черным дерматином двери. Блондинка вспорхнула со своего места и бросилась наперерез.

— Гражданин, вам же сказано... — Ойкнула, увидев его лицо, но решила до конца выполнить свою задачу. — У Степана Романовича неприемный день.

Андрей посмотрел на нее и выразительно покачал в руке толстой плетеной камчой. Секретарша отступила, а он открыл бесшумную, хорошо смазанную в петлях дверь.

Грачев сидел боком к столу и разговаривал по телефону. Его, только его считал Андрей виновником гибели отары. Грачев разговаривал с Павлом Кузьмичом, и тон Грачева был подчеркнуто вежливым.

— Успокойтесь, люди живы, найдены... Отара? Насчет отары не скажу, не знаю, не в курсе... А вы здесь, товарищ Савичев? Что же не заходите? Заходите, не стесняйтесь... Сочувствую, сочувствую. Видите теперь, куда ведет партизанщина? Как говорят, бог шельму метит... Ах, Савичев, Савичев!

Он кинул трубку на рычаг, и в этом жесте проявилось все, что было у него на душе. Всем туловищем, будто почувствовав вдруг и собственную усталость, и груз собственных лет, Грачев медленно повернулся к остановившемуся в дверях парню. Андрей стоял на широко расставленных ногах и покачивался, словно раздумывал, в какую сторону повалиться. Из-за его плеча выглядывала возмущенная секретарь-машинистка.

— Я ему говорю — неприемный день, а он...

Рядом с лилово-желтым, страшным лицом Андрея одуваничик ее волос, ее рисованая мордашка были неуместны. Грачев поднялся с места и, уперев ладони в холодное настольное стекло, весь подался к Андрею:

— Ветланов?! Отара... погибла?

Андрей сделал вперед два шага, с обмороженной пухлой кисти снял темляк рукоятки и, сложив камчу, швырнул к ногам Грачева.

Больных, вероятно, было мало, потому что койки Базыла и Андрея находились в отдельной просторной палате. Увидев Ирину, Андрей сунул под подушку какую-то толстую книгу и вскочил на ноги.

— Дядя Базыл, смотри, кто к нам пожаловал!

Кисти у Андрея были забинтованы, но он схватил ими Иринину руку, радостно повел к стулу у своей койки.

— Как ваше самочувствие, дядя Базыл? — обратилась она к привставшему на локте, улыбающемуся чабану. У него в бинтах были руки, голова и ноги — под простыней угадывались неестественно толстые очертания ступней.

— Самочувствие, не скажи, совсем плохое! Лежи, лежи. Подушка мягкий, из куриной шерсти, а все равно — голова устала шибко. Андрюшку отпускают, мне говорят: лежи! Зачем так?

— Вы... выписываетесь? — растерянно спросила Ирина.

— Сейчас одежду принесут. Вместе поедем!

— Вместе?

— Конечно! За нами Павел Кузьмич заедет, обещал. — Андрей сидел перед ней на койке и участливо смотрел в ее осунувшееся лицо с густыми взмахивающими ресницами. — Что там у вас произошло? Утром Марат Николаевич звонил. Вчера к нему ревущая Нюра Буянкина прибежала. Сказал, чтобы я вас здесь нашел. Говорят, вроде бы по вашей вине ребенок от дифтерии умер. Марат Николаевич велел справиться, что вы могли сделать в последней стадии. — Андрей полез под подушку, достал том медицинской энциклопедии. — Вот, все прочитал о дифтерии, — сказал виновато и в то же время с облегчением. — Нет вашей вины. Пусть Владимир Борисович не морочит шарики...