После завтрака Андрей прилег на раскладушку вздремнуть, но младший Есетов, четырехлетний Рамазан, решил иначе. Он взобрался ему на живот и, усевшись верхом, зафырчал, изображая езду на автомашине. Согнутые колени Андрея служили ему спинкой, а фанерный ободок от старого сита — баранкой.

Андрей сонно улыбнулся: он знал забродинскую притчу о рождении Рамазана. Возле окна роддома, где лежала Фатима, Базыл оказался вместе с Василисой Фокеевной, и когда в окно показали сморщенного красненького Рамазана, она шутливо поддразнила сияющего отца:

— Уй, Базыл, какой некрасивый парнишка у тебя нашелся!

Он самодовольно пригладил хвостики усов:

— Ничего, для себя пойдет!

С тех пор и пошло по Забродному: если у кого что-либо не очень-то получалось, он с базыловским оптимизмом ронял: «Ничего, для себя пойдет».

— Как подъедем к Забродному, так и скажи мне, — серьезно попросил Андрей.

— Ладно. Пип! — И Рамазан зафырчал, пуская губами пузыри и подшмыгивая носом. Но вдруг опустил фанерный ободок и прислушался к лаю Жульбарса. — Кунак едет! — радостно сообщил он, сбрасывая ноги на пол. Любил парнишка гостей.

Мигом стащил с печки бабушкину обувь, нырнул в нее босыми ногами по самые ягодицы и, неловко занося огромные для него валенки, поковылял к дверям.

— Оденься, простынешь! — крикнул вдогон Андрей.

— У, казах — крепкий человек! — Рамазан скрылся в сенцах.

Андрей нашел его уже возле старой занесенной мазанки Есетовых. Поддерживая одной рукой спадающие штанишки, другой Рамазан размахивал, что-то объясняя спешившейся Гране. Под его бумазейной рубашонкой охальничал ледяной ветер, а маленький гид будто и не замечал холода. Андрей подхватил его и сунул к себе под овчину полушубка. Рамазан попытался вывернуться:

— Зачем?! Сам каждый утро голый совсем снегом купаешься. Пусти.

На Гране были черная с белой опушкой шубейка, оренбургская шаль и фетровые валенки, в подъеме чуть потертые стременами. Андрей смотрел на нее и, чувствуя, как ширится в его груди сердце, остро, ясно сознавал: любит он Граню по-прежнему. Но раскисать перед Граней он не станет, любовь не вымаливают. А проклятому попу он что-нибудь да подстроит! Прижился, прекрасноликий, а она — бери меня, я вся твоя.

Наверное, Граня догадывалась о его мыслях, она читала их в его распахнутых незащищенных глазах. Она ехала сюда, чтобы увидеть Андрея, но, увидев, поняла: он не простит ей слухов о связи с отцом Иоанном. А оправдываться, доказывать собственную невиновность Граня не умела и не хотела.

Повела подбородком на фанерный лист, прибитый к старому кривому шесту для антенны:

— Твоя работа?

Тон был безразличный, скучный, так спрашивают ради приличия, чтобы хозяевам приятное сделать. Андрей перевел глаза на лист, на котором неделю назад написал масляной краской:

— Все резвишься, играешь?

— Кому — игрушка, кому — мемориальная доска, в назидание потомкам. — Андрей слегка отогнул борт полушубка. — Ты согрелся, Рамазан?

— Ага, жарко.

— Я думала, тебя уж здесь и в живых нет.

— Цветы не заказала?

Граня едва удержалась, чтобы не рассмеяться: неисправимый! Привязала лошадь к столбу, на котором летом висит рукомойник, и вместе с Андреем вошла в дом. Фатима сразу захлопотала возле плиты, Базыл собрался рубить мясо на бесбармак, но Граня сказала, что сейчас же возвращается назад, что ехала она сюда лишь из желания прокатиться верхом и передать Андрею письмо

Не раздеваясь, Андрей вскрыл конверт и вынул официальный бланк с грифом районного прокурора сверху Прочитал раз, вторично перечитал. Лицо его оживилось, он озорновато оглядел примолкших Есетовых:

— Итак, родные, меня вызывают к следователю. Пока без вещей.

Следователь был не из молодых, но оттопыренные круглые уши придавали ему мальчишеский вид. Савичев смотрел именно на эти несолидные уши, они настраивали на добродушный, даже веселый лад, никак не соответствовавший случаю. Следователь чувствовал это пристальное разглядывание и, как железо на медленном огне, накалялся неярко, постепенно. Бурачным цветом наливались прежде всего уши. Потом жиденькая киноварь проступила на подбородке, на скулах.

— У меня, товарищ Савичев, остается к вам один вопрос, на который вы не даете определенного ответа. Суть его такова: на чей счет мы отнесем эти сорок пять тысяч рублей новыми деньгами?

— Относить будете не вы, а собрание колхозников или, в крайнем случае, народный суд.

— Суд опирается на первичные документы следствия.

Следователя Вениаминова Савичев знал лет пять, знал как человека скрупулезного, очень добросовестного, но, говоря по-здешнему, любившего покуначить, бывать в гостях. Причем гостил только у тех, кто никоим образом не причастен был к заведенному им, Вениаминовым, делу. Приезжал он по какому-то случаю в прошлом году, а перед отъездом недвусмысленно намекнул Савичеву: неплохо бы к кому-нибудь из чабанов на барашка попасть, то есть на бесбармак. Подумав, Савичев согласился, и Вениаминова отвезли к Базылу. На другой день он долго пожимал председателю руку: дескать, благодарствую, угощение было на славу. А Савичев отмахивался: пустяки, слышь, для нас это ничего не стоит!