Арина, прикрыв глаза, прижалась ко мне и прошептала:

— Поцелуйте меня, пожалуйста. Так, как целуете любимую женщину. Как если бы изголодались. Чтобы эта бабушка вспомнила свою молодость. Сделайте это для нее! — добавила она, нежно лизнув мне ухо.

И я, стоя у расписанной граффити стены в центре Москвы, как подросток целовал русскую студентку! Бабушка замолчала. Когда я открыл глаза, ее уже не было. Голова Арины лежала у меня плече, и я нежно погладил ее волосы.

— Струна, скажите, все поляки такие, как вы? — спросила она тихо.

— А какой я?

— Ну, какой-то такой… Немножко сумасшедший. Но при этом нормальный…

— Не знаю. Я мало что знаю о нынешних поляках.

— А о польках? Это правда, что они очень красивые?

— Я расскажу вам об этом, но сначала давайте пойдем куда-нибудь, пока не подоспела очередная бабушка.

Арина встала и, протянув мне руку, сказала:

— А мне… мне бы хотелось, чтобы она подоспела.

Мы бродили по московским улочкам. Арина рассказывала о себе. Потом на метро мы доехали до магазина уникальных музыкальных инструментов, где я играл для нее на пианино, у которого были черные клавиши с левой стороны и белые — с правой. Затем отправились в музей Булгакова, где Арина цитировала мне наизусть страницы из «Мастера и Маргариты». Когда стало темнеть, мы отправились в какой-то особенный ресторан, который, по мнению Арины, должен был мне понравиться.

В вагоне метро, прижатый к ней в толкучке, я спросил ее о чулках с подвязками. Она объяснила, что это теперь очень модно и что в нынешнем году, например, предпочтение отдается красным и широким подвязкам к черным чулкам, а в прошлом модными были узкие темно-серые к чулкам стального цвета.

— На красных кружевных подвязках модно носить шелковые ленточки, сердечки, цветочки и тому подобные «милые штучки», черные или даже белые. Это приятно для глаз и на ощупь, — шептала она мне на ухо, а потом взяла мою руку, засунула себе под юбку и, медленно проведя ею, спросила:

— Чувствуете?

Сначала мне стало неловко: вдруг кто-то заметит, что я вытворяю, потом проснулось возбуждение. Арина смотрела мне в глаза и, не выпуская моей руки, продолжала:

— Хорошо, чтобы стринги были в цвет этих аксессуаров, тогда получится красиво, когда кладешь ногу на ногу. И еще хорошо, чтобы они немного просвечивали… Как мои сегодня. Хотите потрогать?..

Ресторан назывался «В темноте?». Освещен в нем был только вход, в зале за толстой портьерой было абсолютно темно. Посетителей просили оставить в гардеробе все, что может излучать свет: сотовые телефоны, фонарики, зажигалки, ручки с подсветкой и тому подобное. Метрдотель с черной повязкой на глазах взял нас за руки и провел к столику. Слышались приглушенные голоса посетителей и тихие звуки арфы. Какая гениальная задумка — отключить временно зрение и дать людям возможность сосредоточиться на том, что они слышат, вкушают, обоняют, осязают. Они не видят, какое им приносят вино, но его букет кажется более интенсивным, а вкус — более насыщенным. Карпаччо из филейной вырезки, подогретое на пару, можно было пощупать, и это вызывало сексуальные фантазии. Винегрет на листьях салата радовал не только вкусом, но и ароматом. Пузырьки минеральной воды ощущались при малейшем прикосновении к бокалу. При свете я этого никогда бы не заметил.

— Я чувствую, что вы улыбаетесь. Удивлены? А как вам музыка? — спросила Арина.

— Мне тут все очень нравится.

— Правда, это не классическая музыка, а всего лишь незамысловатые мелодии, какие часто звучат в массажных салонах.

— Вы ошибаетесь. Может, их и слушают во время массажа, вам виднее, но это даже не арфа, а китайский щипковый тринадцатиструнный инструмент гу чжэн, разновидность цитры. А звучит сейчас фрагмент концерта Волленвейдера [28] , я слышал его в «Альте опер» во Франкфурте-на-Майне.

— А вы не можете хоть на минуту отвлечься от музыки? Вы когда-нибудь думали, как сложилась бы ваша жизнь, если бы вы вдруг оглохли?

Оглох? Иногда мне такое снилось, и я мгновенно просыпался. Обычно люди помнят подобные сны, особенно, если те повторяются, но я старался не думать о возможной глухоте, как другие не хотят думать о возможной авиакатастрофе.

— Это значило бы, что моей жизни пришел конец.

— Вы часто думаете о смерти?

Слово «часто» подразумевает периодичность, а в Панкове я думал о смерти постоянно, и спустя какое-то время мне это стало казаться банальным.

— Послушайте, Арина, мы можем поговорить о чем-то более… жизненном?

— Как вам угодно. Просто я много думаю о смерти, и мне интересно, как ее воспринимают другие.

К нам подошел официант с бутылкой вина. Он открыл ее и хорошо поставленным голосом принялся рассказывать историю виноградника, где оно было изготовлено. Это была длинная, романтичная история о французском замке, в котором обитала дама, появлявшаяся, будто призрак, в темноте. Потом он налил нам вина и пожелал хорошо провести вечер, выразив надежду, что вкус этого благородного вина сделает его незабываемым.

— Это вино вовсе не из французского шато. Это самое дешевое вино, рублей за триста, из продовольственного магазина за углом, — сказал я официанту, сделав глоток, — но рассказывали вы красиво.

Арина толкнула меня ногой под столом.

— Зачем вы все портите?! Это же не официант покупал вино. Ему просто велели его нам подать. Зачем вы его унизили? Вам нравится доказывать свою правоту?

— Нет. Но он мог налить его молча. Я бы так и поступил, если бы работал здесь официантом.