— Пришла женщина, — возбужденно сказал он. — Первого вечером уехала на хутор к родным. Сегодня ей попалась газета. Перед отъездом, часов в семь, заходила на переговорную и видела возле почты Энделя Роотса. Помнишь, боксера? Она его знает. Я послал за ним.

— Сейчас еду.

В кабинете Ляттимяги, когда вошел Хаависте, было тихо. Женщины он не увидел, видимо, уже ушла. Роотс сидел, расстегнув теплое драповое пальто. На столе перед ним лежала меховая шапка. Он беспрерывно шмыгал толстым, вздернутым носом.

— Говорит, что не был у почты, сидел в ресторане, — доложил Кальм.

— Так вы ж проверяли, я знаю, — глазки Роотса забегали. Ему хотелось сразу видеть и Кальма и Хаависте.

— И что же вы там делали? — спросил Хаависте, оглядываясь. Так. Риммеля нет. Пошел в ресторан.

— Как что? Лимонад пил.

— Тоже проверять?

— А как хотите. День новогодний. Все с утра не только лимонад пили.

— А вы Павленкова знали?

— В лицо знал.

— А женщину эту?

— И ее знаю.

— Что ж, она врет?

— Обозналась, наверное. Я говорил...

— А может, вы перед лимонадом так подзаправились, что и не помните?

— Все может быть. — Роотс повернулся к двери, потом тревожно посмотрел на Хаависте. Кальм отметил это про себя и пододвинул Хаависте дело об убийстве Павленкова, открытое на допросе Кууска. В это время вошел Риммель. Это был совсем другой человек, чем несколько часов назад. Куда девались усталость, злые глаза. Роотс привстал, ожидая, что он скажет. Хаависте же предостерегающе приподнял ладонь: молчи. Он пробежал глазами страничку в деле и спросил:

— Скажите, Роотс, какое у вас образование?

— Шесть классов, уже говорил.

— А что ж больше не учились?

— Пусть умные учатся, мне ни к чему.

Хаависте кивнул Риммелю, и тот доложил:

— Уточнили время. Роотс пришел в ресторан чуть после половины восьмого, — к одной официантке сын прибегал в это время, по дороге домой из кино.

— Вот и все, Роотс, — Хаависте встал. — Теперь скажите, какое образование было у Павленкова?

— Не знаю, — голос Роотса звучал растерянно.

— Так почему ж вы его ударили? — быстро задал вопрос Кальм.

Роотс не ответил. Он молчал долго, глаза его перестали бегать. Наконец он сказал:

— Сильно выпивши был, ничего не помню.

Вот так просто все и произошло. Это лопоухое, пьяное ничтожество подошло и мимоходом оборвало нить, которую называют жизнью. И ведь думает сейчас он только о том, что попался. Больше ни о чем...

Никого постороннего на допросе не было, и, однако, в тот же день в каждом доме знали, что Павленкова убил Роотс, так, ни за что, просто пьяный был. Взбудоражило это город чуть ли не больше, чем само убийство.

Дня через два до Хаависте дошел слух, что жена Угасте тайком уехала из Йыгева, дочка его бегает чуть ли не босиком, а сын тяжело заболел и вряд ли выживет. Сам Угасте запил. Хаависте приказал доставить его в отдел. Он уже точно знал, что делать. Угасте — лечить, захочет или не захочет, но лечить. Пожалуй, захочет. Сын в больнице. Дочку надо устроить.

Хаависте походил по комнате и остановился у окна. Сияло солнце, ослепительно блестел снег. И хоть с улицы не доносилось ни звука, Хаависте казалось, что он слышит, как хрустит снежок под ногами. Шла какая-то веселая компания. Две девушки забегали вперед и встречали остальных залпами снежков. Пытаясь разглядеть этих девушек, Хаависте резко повернулся — и в груди кольнуло. Он засмеялся. Нет, не из-за боли он вспомнил тогда, в машине, как брали бандитов. Тоскливо на душе было, потому и вспомнил. Вопрос Ольгин вспомнил.

Да, это невесело — заниматься всякой нечистью. Невесело и противно. Смотреть, как радуется молодежь жизни, куда приятнее. И все же от своих слов он не откажется. Сложилось так, как сложилось. И «надо» такое же, каким оно было раньше. Только сейчас он бы еще добавил: «Это — моя жизнь, это — мои горести и радости. Отними у меня Угасте, отними всю нашу милицейскую суету — и нет меня».