Видно было, что мой собеседник хочет поделиться какой-то своей сокровенной, ему одному понятной мыслью. И, словно отвечая на мои вопросы о значении милицейской профессии, которых в тот день я ему задал немало, Андрей Яковлевич вдруг сказал:

— Для того мы несем службу, чтобы ходил человек всегда по солнечной стороне, от света не прятался.

Тень на асфальте вдруг стала огромной, переломилась где-то у самого леса и отпечаталась на стволах сосен, за обочиной. У подножия тени, в свете фар, качнулась и упала почти под самые колеса фигура человека. Взвизгнули тормоза. Григорий метнулся в темень, на дорогу...

Нет, сейчас не будет ни смелой погони, ни пальбы в ночи, капитан милиции Григорий Павлович Пономарев не вступит в схватку с двумя или тремя бандитами, напавшими на прохожего, что припозднился в недобрый час.

На дороге перед ним лежала пьяная женщина...

Утром я сидел в милицейской комнате, смотрел, как Пономарев принимал «вчерашних» и других, более давних своих «клиентов». Перед тем как позвать Галину Роталеву, он вдруг растерянно засуетился, даже чуть покраснел, предупредил: «Дело сугубо ночное, дамское. Ну, да что теперь, уж извините, полюбопытствуйте, раз пришли». Так и сказал: «дамское». Я ожидал, что войдет какая-нибудь из тех «реактивных» девиц, что пробавляются ресторанными знакомствами, и забеспокоился: такие девицы обычно не стесняются, как-то простоватый Пономарев будет с ней беседовать?

Вошла героиня вчерашнего загородного происшествия — крупнолицая, губастая, нечесаная. Села. Молоденькая совсем. В глазах Пономарева вдруг мелькнуло озорство, он повел ими в сторону гостьи: гляди, мол! Та смотрела на нас обоих тускло, пусто, и я понял, что хотел сказать капитан: интеллектуальной беседы в данном случае не будет.

Разговор и вправду случился больше веселый.

Я сам уралец и знаю: в каких бы потом местах ни жил, как бы ни отточил речь, все равно живет в тебе особый, уральский говорок, на который всегда легко переходишь, встречаясь где-нибудь с земляком. Но все-таки подивился Пономареву: он пермяк, и едва услышал первое «чо» из уст «дамы», как тотчас посыпал так, что я сидел и удивлялся: словно разговаривают брат с сестрой, отец с дочерью, сосед с соседом — век знакомые, век прожившие рядом. Только одни слова горькие, насмешливые, другие — виноватые, извиняющиеся.

— Ишь, самоцвет какой! Вчера в потемках-то не разглядел тебя, а теперь пусть вот и писатель полюбуется, какие у нас на Урале рябины-то растут. И нужна ты, такая, ребятам-то? Что за парень был с тобой вчера?

— А я больно знаю? Какой он из себя-то?

— Гляди-ко! Я же ей и рассказывай, с кем она гуляла!

— Так не помню я. Вот где-то и деньги, восемь рублей, вытрясла.

— Откуда у тебя деньги-то? Не робишь ведь который месяц.

— Маненько робила же... Продавщицей-то!..

— Ну, раз при тебе были, так явятся. Это вернем, коли задержали да изъяли. У нас тут пока сроду ничего не пропадало. Да как вот стыдобушку тебе вернуть?

Гостья глянула на капитана. Выбритый, ладный, чистый, весь с иголочки. И вдруг что-то дрогнуло в ней, наверное, заметила: бодрится капитан, а вопросы всякие-разные о том, что вчера было, ему, мужчине, задавать ей неприятно. Отвела глаза.

— А это... Что хоть я делала-то?

Нет, не такой уж он простоватый, этот Пономарев. Сидит, пишет материалы дела для начальника отделения и в суд, выясняет факты. Казалось бы, только и всего: написал, что было, где было, — и делу конец, пусть там выше решают, как быть с человеком. А он вроде и допрос, маленькое следствие ведет и незаметно смотрит, как реагирует человек на его слова.

Пономарев будто мне рассказывает, а на самом деле обращается к ней.

— Я уж домой ехал, в автобусе то есть. А она, гляжу в окошко-то ветровое, вышла на дорогу да и упала. Ну, думаю, мало ли чего, поранилась где, или, может, припадок, или с сердцем что. Помочь надо. О человеке всегда ведь хорошо думаешь. Только подбежал, наклонился, а от нее во-о-ни-ща! Пьяная, словом. Тут, видишь, первый снежок прошел, морозец, воздух чистый, а на таком воздухе всякий перегар пуще чувствуется.

Нет, не видно, чтобы Роталева смутилась. Бесстыже смотрит, не мигает даже, слушает... Пономарев берет круче: должно же быть хотя бы женское достоинство у этой заплутавшейся девчонки!

— Што делала... Ты што, и как по Сибирскому-то тракту плашмя каталась, не помнишь? Из пальто вывалилась, из кофты, опять же, тоже. Народ автобусный собрался, глядит. А у тебя всю, извини, преисподнюю видать. Эх, головушка!.. Разве так счастье-то ищут?

— Ой, да оштрафуйте меня, что ли, скорей. Сроду больше такого не будет. Не такая я, как вы думаете...

— А я знаю. Не пропащая ты. Вчера вон в дежурке один гражданин, тоже задержанный, словом было тебя обидным задел, так ты вон как — со всего маху его отхлестала! Очень правильно среагировала! Жалко только вот, драка вышла, а за это не штраф полагается...

— Куда же вы меня теперь?

— В тюрьму.

— Это-то... туда, где я ночью была?

— То ты в вытрезвителе была, а сейчас в тюрьму, на пятнадцать суток. Разбирайся теперь помаленьку, что к чему.