Но пух осыпался, постромка резать стала…

А маска — маска приросла!

А ведь кричали: “Ангел!”, “Коломбина!” —

поклонники — им не было числа.

Так что ж теперь от них — ни знака, ни помина…

А маска — приросла!

Лежат, никчёмные, пред бутафорской дверью

без ботала — колокола,

снегурка без руки. И разметались перья…

А маска — приросла…

Куклёнок без лица и часики без стрелки,

свеча без фитиля, без света зеркала.

И некто в маске здесь всё трогает безделки,

а маска — приросла.

Всё гладит, всё глядит на чашечку-сиротку,

кольцо без камушка и на ларец без дна.

И вроде там слеза бежит по подбородку…

Но маска благосклонно-холодна.

2

Ужасная, как повелитель тьмы,

с ощеренным оскалом беса,

с рогами чёрными, в лохмотьях бахромы —

пугать наёмников и самого Кортеса, —

вот маска для индейца! Вельзевул

что брат её. Храня свои угодья,

такая глянет лишь, и в панике — сутул —

бежит Кортес и с ним его отродье.

С прыжками, с гиканьем нестись за ними вслед,

и дротики метать и стрелы,

и прижимать к груди заветный амулет —

зуб крокодила пожелтелый.

И маску страшную почтить. И никого

не подпускать, оберегая…

…Ты тоже — супостата своего

разишь, мертвящим обликом пугая…

Холодная надменность, василиск

застыл в чертах… А вся эта шарманка —

и светский лепет, и жеманный писк —

для простодушных увальней обманка.

И так всю жизнь ты прожила — не та…

Но для индейца — всякий бледнолицый

дрожь чувствует и горечь возле рта

и отраженья своего боится.

3

На нищего, на замордованного

взгляну — и вспомню ненароком:

есть слух про принца заколдованного,

не он ли — в рубище широком?

А то — хмельная баба с улицы…

Но мне как будто это снится —

под видом пьяницы, кощунницы,

бывало, постница таится.

То гость придёт лукавый, ряженый:

там всё — там рожки под беретом.

А он — любезен, напомажен и

с гостинцем сахарным, с букетом!

…Пожрет кладбище ненасытное

того и этого — любому

сей навык ценен: очевидное

не принимать за аксиому.

* *

*

Я спрошу у отцов Египетских, чернецов Синайских:

разве слышно еще хоть что-то из песен райских,

глухоту одолевших злую?

Или пение это все зыбче, глуше

и одни прельщенные да кликуши

с небом накоротке, напрямую?

Да еще стихотворцы, прильнув к виденью,

говорят то с бесплотным духом, то с тенью,

тайнозрители, очевидцы.

Ах, недаром Бунин язвил на взводе,