Прием “перехвата” одним персонажем реплики другого требует внимательного и осторожного соблюдения психологических и смысловых характеристик героев, и они, эти герои, получают при таком способе театральной обработки слова возможности для комментирования собственного поведения и даже, в отдельных моментах действия, — для обобщения художественной воли автора и режиссера.

Так что в “Бедной Лизе” работа с поэтом оказалась по-моцартиански эффективной, когда недостатки труда были невольно обращены в достоинства. Я к тому же был сам, как читатель, столь обольщен Юриными стихами, что в процессе писания пьесы по “Бедной Лизе” — для себя, только для себя! — изобрел мелодии к этим стихам — с единственной целью: проникнуться стилем каждого эпизода до конца, поймать дух будущих музыкальных решений... К концу писания пьесы эти мелодии как-то устоялись во мне, и я мурлыкал их себе под нос, перечитывая страницы пьесы. Мне казалось, что с этими мелодиями стихи не уживутся, но без них устное чтение что-то теряло, стихи смотрелись какими-то голыми, эмоция, столь важная в передаче именно “Бедной Лизы”, оставалась недовыраженной.

Вот почему, когда в ноябре 1972 года я пришел с пьесой “Бедная Лиза” в номер люкс гостиницы “Москва”, где жил приехавший на сессию Верховного Совета “депутат Г. А. Товстоногов”, я не только читал текст, но и... пел! Я пел стихи моего друга и соавтора Юрия Евгеньевича Ряшенцева на мелодии, которые мне мерещились во время писания пьесы. Нот я не знаю, всю жизнь пою “по слуху”, но тогда мне сразу захотелось показать стиль произведения, обнаружить в эмоциональных зонгах смысл того или иного эпизода... В общем, мне, как всякому автору, хотелось, чтобы меня, как говорится, лучше поняли... Г. А. Товстоногов слушал, слушал... не дослушал.

Он прервал меня:

— Все ясно. Все хорошо. Когда вы можете приехать в Ленинград на читку худсовету?

О, естественно, я мог приехать в любой момент, когда меня вызовут!..

Но тут выяснилось, что с вызовом меня и Ряшенцева в Ленинград придется подождать. Заговорщицким тоном, таинственно, Георгий Александрович сообщил мне, что... уходит из театра.

Гром среди ясного неба! Молния — шаровая! — ввалившаяся в номер люкс!.. Как?! Почему?! Что такое?! Ах, как же я был наивен тогда, ничего не понимал! Я не понимал, что Георгий Александрович ведет игру с ЦК и со своим обкомом — после летних скандальных гастролей БДТ в Москве на него обрушился в “Правде” товарищ Зубков, пресловутый Зубков, который в свое время и “Наш дом” в “Огоньке” обрушивал, — и вот теперь — нате!

Я чуть не задохнулся от обиды на свою судьбу: неужели, когда и предложение получено, и пьеса написана, и даже нравится, неужели сейчас все лопнет?!

— В настоящее время я вообще не хожу в театр, — сообщил мне Георгий Александрович.

— А как же спектакли?.. Идут?..

— Идут, — спокойно сказал Гога.

— И ничего нового не репетируется?

— Ничего.

— И сколько это будет продолжаться?

— Не знаю, — сказал Георгий Александрович и загадочно улыбнулся. — Хоть вечность...

Лично меня такой ответ не устраивал. Я чувствовал какой-то подвох в этом деле, не осознавал ситуации в полной мере.

— Значит, в этом сезоне... невоз...можно?..

— Бойкот. До тех пор, — сказал Гога, — пока они меня не позовут.

Ах вот оно что!.. Вот какой расчет!..

— Или — пока не извинятся!

Итак, вся его “борьба” заключалась в чисто либеральных играх с властями: он делал вид обиженного и ждал, когда его погладят по головке. Он “отказывается” приходить в театр, приходить на работу, чтобы вся театральная общественность знала, видела, как он оскорблен, как обижен... Большое искусство руководства театром! Главное тут — не перебрать, не заиграться, суметь сбалансировать между действительным демонстративным уходом и псевдоуходом. Который дразнит власть, но не доводит конфликт до завершения. Тактика и стратегия советских мастеров!

Вот Эфрос попробовал было написать заявление об уходе из Театра им. Ленинского комсомола, а это заявление р-р-раз! — и подписали. Перебор. Все думали, видно, что это заявление посчитают протестом (да и сам он так считал!), а они взяли и в момент подписали!..

И Эфрос остался без своего театра!.. Так у нас делается. Гога — опытный зверь. Он играет, но не заигрывается. Он умеет остановиться вовремя или резко уйти в сторону. Когда в 60-е ему запрещали “Диона” Л. Зорина, обком применил такой прием: Гогу вызвали “на ковер” и сказали — “на ваше усмотрение”. Гога заметался и сам снял спектакль. И вот сейчас...

— А... когда? — спросил я. — Все-таки... когда?

Видимо, вид у меня был очень уж жалкий. Надо отдать должное Георгию Александровичу. Он сжалился надо мной и таинственно шепнул:

— Да не расстраивайтесь, Марк... Я думаю, в декабре приступите!..

Итак, он все знал!.. Он и со мной играл до этой фразы. И хотя я не понимал — почему он и со мной играет (ах, да я ведь москвич и тоже какая-никакая “театральная общественность”, буду рассказывать всем о его героизме: “Представляешь, Гога объявил им бойкот!.. Ай да Гога!..”), я был тем не менее бесконечно благодарен ему и за этот намек: все, значит, будет в порядке, постановка, черт побери, все-таки состоится! Ура!..