Конечно, относительно Романова мне трудно возражать, но...

— Мы не можем... Под вашим именем спектакль в обкоме не пройдет, — чеканит речь директор БДТ Вакуленко. — Это ежу понятно.

— Ежу, может, и понятно, а мне...

— Перестаньте, — говорит Дина. — Прежде всего это вам самому надо. Учтите: от успеха “Лошади” зависит вся ваша судьба дальнейшая... Только не брыкайтесь!.. Здесь вам желают только добра. Вы нам верите или не верите?.. Нет, вы скажите, верите нам или нет?.. Только честно.

— Я вам верю, — выдавил я из себя. — Почему мне вам не верить.

— Правильно. Вы же знаете, как мы все к вам относимся... Я ужасно рада тому, что теперь будет...

— А что... Что, собственно, будет теперь, кроме того, что — я понял — вы предлагаете делать премьеру не на Малой — на Большой сцене? — пытался прорваться к смыслу я.

И прорвался. И нарвался.

— Будет все очень хорошо, — начала Дина чуть другим, более деловитым тоном. — Все хорошо будет... когда Георгий Александрович выпустит спектакль...

— Почему Георгий Александрович, а не я?

— Потому что на Большой сцене, Марк, все спектакли делает Георгий Александрович. Это правило. Кроме Эрвина Аксера, который иностранец, сколько я себя в БДТ помню, у нас никто на Большой сцене, кроме Товстоногова, не выпускался.

— А Юра Аксенов? — глупо спросил я.

— Ну, это несерьезно, Марк... Вы же сами понимаете, Юра Аксенов — не в счет.

Странная логика. Юрий Аксенов — штатный второй режиссер БДТ, статный красавец, Гогин подмастерье — был, оказывается, “не в счет”...

Тогда я напрягся, взял и спросил напрямик (снова на мгновение обострив ситуацию):

— А почему... не может быть так: мы с вами сопостановщики? .. Ведь пишете же вы иногда: постановка Товстоногова и Аксенова. Почему нельзя под “Историей лошади” подписать точно так же: “Постановка Товстоногова и Розовского”?.. Нас двоих!..

Гога ответил тут же и так же прямо:

— Это не решит проблему.

Я заморгал:

— Какую проблему?

Георгий Александрович раздраженно развел руками в сторону Дины Морисовны:

— Он не понимает!

“Он” — это был я, сидевший рядом с ними в Гогином кабинете. И я могу с уверенностью сказать: “он” действительно тогда многого не понимал.

Гога не мог делиться, ибо, решив взять, он уже должен был взять все, а не половину. Если бы он вдруг взял половину, все говорили бы: “О!.. Товстоногов примазался!.. Товстоногов примазался!..” И что тогда? Гога перестал бы себя уважать. Да и все, кто в театре и вокруг театра, ему бы этого не простили: проявлена слабость, значит, это не Гога.

Вот что значила реплика “он не понимает”. Но ее таинственный смысл открылся мне много позже.

В нынешнее время тот разговор можно было бы назвать разборкой. Ибо шел “передел собственности”. Правда, интеллектуальной собственности. Однако и тогда я почувствовал удивительный характер беседы, когда директор БДТ вдруг ошарашил меня:

— И вот что... Не хотел я об этом говорить, но... если Марк так упрямится... разрешите вас прямо спросить: что у вас там случилось в гостинице? У меня письмо на вас лежит.

Боже мой, и это “вытянули”!.. Значит, так: с одной стороны я — неблагонадежный, с другой — аморальный... А директор, видя мое изумление, продолжает информировать:

— Там у вас был какой-то инцидент...

— Да, был. Жена ко мне, Галя, приезжала, так дружинники вломились в номер и стали ее выгонять как непрописанную. Я, естественно, показал документы, но они отвели меня в милицию. Думали, я отказываюсь платить. Но я заплатил, они тут же отпустили, мы опаздывали на “Стрелу”, чтобы ехать в Москву.

— А почему вы ее сразу не прописали?

Ну что ж, воздух накаляется донельзя. Дышать скоро совсем уж станет нечем. Пошли “запретные приемы”...