и подобна собачьей похлебке из мелкой миски.

Сколько хватает взгляда — снега, снега,

словно в песне военных лет, словно в твоей записке,

по мировой сети пробирающейся впотьмах

в виде импульсов, плюсов, минусов, оговорок.

Разумеется, ты права. Мы утратили Божий страх.

В нашей хартии далеко не сорок

вольностей, а восьмерка, уложенная, как фараон,

на спину, забальзамированная, в пирамиду

встроенная, невыполнимая, как резолюция Ассамблеи ООН.

Мне хорошо — я научился виду

не подавать, помалкивать, попивать портвей.

А тебе? Мерзлое яблоко коричневеет

на обнаженной ветке. Запасливый муравей

спит в коллективной норке и если во что и верит —

то в правоту Лафонтена, хрустальную сферу над

насекомыми хлопотами, над земною осью,

поворачивающейся в космосе так, что угрюмый взгляд

мудреца раздваивается. Безголосье —

слепота — отчаяние — слова не из этого словаря,

не из этой жизни, если угодно, не из

наших розных печалей. По совести говоря,

я, конечно же, каюсь и бодрствую. А надеюсь

ли на помилование — это совсем другая статья,

это другие счеты, да и вино другое —

горше и крепче нынешнего. Сколько же воронья

развелось в округе — и смех и горе,

столько расхристанных гнезд на ветлах с той

оглашенной осени, летучей, дурной, упрямой.

Как настойчиво, с правотою ли, с прямотой,

мышь гомеровская в подполье грызет

итальянский мрамор.

* *

*

...не в горечь и не в поношение скажу: еж, робость, нежность, нож.

Войдешь в ночи, без разрешения, и что-то жалкое споешь —

вот так, без стука и без цели, переступает мой порог

венецианской акварели дрожащий, розовый упрек,

и покоряет чеха немец под барабанный стук сердец,

и плачет нищий иждивенец, творенья бедного венец,

в своем распаханном жилище, и просыпается от тоски,

кряхтит, очки на ощупь ищет (а для чего ему очки —

прощание ли сна измерить? или глухой кошачий страх

с разрядом огнезубым сверить в богоугодных облаках?),

и все лопочет “лейся, лейся” наяде черного дождя,

и все лепечет “не надейся” — и вдруг, в отчаянье отходя

от слабости первоначальной, уже не в силах спорить с ней,

становится светлей, печальней, и сокровенней, и темней.

* *