там продают изделия цехов подпольных —

майки и носки нейлоновые,

лжекашемир, лжекожу, лжевискозу,

куплю чего-нибудь недорого совсем

и кофе выпью, три часа пройдут

за этим делом — все же развлеченье.

И я потопал. И как раз за спуском

от набережной к парку магазинчик

уютный и убогий отыскал.

Он тоже был безлюден, лишь кассирша

дремала в уголке. Я выбрал майку

с фальшивым лейблом, вынул кошелек,

хотел пробить свой чек — и вдруг увидел,

что к кассовому аппарату

прислонен портрет его — знакомые усы,

мундир знакомый и знакомый ежик

над низким лбом.

Я как дурак спросил: “Зачем он здесь?

Зачем он вам вообще?” —

“А он — великий человек, великий.

Какое ваше дело? Покупайте

товар и уходите”. — “Но зачем

вы любите его? Он миллионы

убил невинных”. — “ Он убил мерзавцев.

Был дядя у меня, брат матери,

он стал меньшевиком в двадцать втором,

и он его убил.

Зачем подался тот в меньшевики?

Все по заслугам — расстреляли дядю.

Он немцев победил, чеченцев выслал,

он цены всякий год вовсю снижал.

И все его боялись. А теперь,

что, лучше разве?” И ушел я с майкой.

Опять на набережную я свернул

и в будочку сапожную уперся.

Починка обуви и чистка, и — открыто.

Я заглянул, дремала ассирийка

за ящиком своим, я разбудил ее,

сказал: “Почисти”. —

“Давайте и простите — я заснула”.

И я уселся в кресло, и она

достала гуталин. И вспомнил я:

его ведь называли Гуталином.

И за ее спиной увидел я

другой портрет — он с матерью и сыном

Василием, их кто-то написал,

наверно, на клеенке. Он — в мундире,

роскошном, маршальском,

Василий — в пиджаке, а мама Катино —

в одежде черной…

И замелькали щетки ассирийки,

и залоснились прахоря мои.

“Зачем он вам?” — “А я к нему привыкла,

вся жизнь при нем прошла,

вот без него и скучно стало”. — “Боже,

ваш народ древней, чем пирамиды и Эллада,

ну что он вам?” — “Вам не понять. Без них,

без Тамерлана и Аттилы, скучно!

Вот изгнаны мы из родной земли,