Много сотен миль в пароходном дыме

Пропахал по этим полям ледовым.

И ему довелось подорваться на мине

В октябре сорок пятого, после победы.

Все механики флотские и доныне

Своего старейшего любят “деда”.

Боевой офицер Анатолий Лившиц,

Что войну курсантом безусым встретил

И в своей стране оказался лишним

В пятьдесят печально известном третьем.

Много раз, по команде отдав швартовы,

Уходил он от мурманского причала,

Жизнь свою за отчизну отдать готовый,

Что его не слишком-то привечала.

Смотрит Яковлев в воду Евграф Евлогьич,

От поморов ведущий свой корень древний.

В сорок третьем пришел он, подобно многим,

В школу юнг из голодной своей деревни.

Он горящий брезент с бензиновых бочек

Под бомбежкой сбрасывал молчаливо,

Не своим спасением озабочен,

А желанием танкер спасти от взрыва.

А профессор Дремлюг Валентин Валентиныч,

Сорок пять моряков от гибели спасший,

Не пошел в этот рейс — врачи запретили:

Обветшалое сердце уже не пашет.

Он грустит в ленинградской своей квартире —

И ему войну вспоминать непросто,

Бывший штурман Дремлюг Валентин Валентиныч,

Человек большой небольшого роста.

Нас качает медленною волной

Над могилой конвоя PQ-17.

Мысли странные овладевают мною,

В чем, боюсь пока что себе признаться.

День горит перед нами полярный летний,

Полыхая бледною синевою.

Рядом немец стоит девяностолетний,

Что топил когда-то суда конвоя.

Бывший оберст люфтваффе Хайо Херман —

Глаз арийских сияние голубое,

Что в атаке был неизменно первым

И последним всегда выходил из боя.

В тридцать пятом, начав с легиона “Кондор”,

Он сражался в Испании, храбрый воин,

В сорок первом бомбил Ленинград и Лондон

И полярные атаковал конвои.

Сетка жилок старческих возле глаза

Напряженно пульсирует — не до шуток.

Он в военном небе горел три раза,

Всякий раз выбрасываясь с парашютом.

Выдвиженец Геринга Хайо Херман

Не скупился своей и чужою кровью.

Бог недаром дал ему крепкие нервы,

Долголетие редкое и здоровье.

Мне припомнится год сорок первый жуткий,

Вой сирен за оконною хлипкой рамой.

В комнатушке питерской над буржуйкой

Я дрожу от холода рядом с мамой,

И на дом наш бомба летит со свистом,

От которой, возможно, сейчас умру я.

Я стою над мерцанием серебристым

И себе говорю по-немецки: “Руе”.

Он недаром свой крест заслужил Железный,

Пробивая бомбами наши крыши.