Тот же вопрос стоял и перед участниками “Чураевки” — литературного молодежного кружка в Харбине. Там русские уже на себе ощутили, каково живется простому обывателю, лишенному элементарных человеческих прав, под давлением государственной машины азиатского образца. Харбин, многие годы бывший под юрисдикцией России, оказался оккупирован Японией. В ста­тье, напечатанной в газете “Чураевка” (1934, май, № 6 /12/), “Ближе к Западу” поэт В. Перелешин, читатель и почитатель “Чисел” (сохранилась толстенная тетрадь с переписанными им из “Чисел” текстами), говорит: “В го­ды рассеяния русской интеллигенции по странам всех широт и долгот нам выпала незавидная участь провинциалов. С этим фактом поневоле приходится считаться. Культурная столица наша (политической у нас нет) — Париж. А здесь — русское эмигрантское глухое захолустье, как это ни грустно.

Немалого труда стоило нам поэтому осознать свою принадлежность к тому миру — к Западу, почувствовать свое родство и неразрывную связанность с ним. Это было тем труднее, что не только расчетливые пискуны, тоненьким голосом вещающие свое „новое слово” (например: „Европа — материализм, Азия — духовность…” и т. д. и т. п.), но и собратья наши, литераторы, подчас довольно <нрзб.> масштаба, время от времени грешили уездным самодовленчеством <…>.

И все-таки мы обрели себя. Мы преодолели посторонние влияния и увле­чения „дикарскими приманками” в словесности и вполне пришли к тем, кто волею судеб призваны продолжить пушкинско-блоковскую традицию русской литературы” (ОР ИМЛИ РАН, ф. 608, оп. 5.1, ед. хр. 1).

Чиннов всегда чувствовал себя человеком западной культуры, продолжателем пушкинско-блоковской традиции. И, знакомясь, он, как видно из писем, считал необходимым прояснить позицию нового друга и в этом вопросе, а не только в отношении к наиболее любимым своим поэтам. Так что, несмотря на то что декларируемая линия “Чисел”, направленная на уход от политики, Чиннова вполне устраивала, — политикой и он, и Иваск очень интересовались.

На диспуте “Искусство и политика”, организованном журналом “Числа” в 1930 году, разгорелась серьезная полемика по поводу ухода журнала от политики. Зинаида Гиппиус, как и большинство старших эмигрантов, считала невозможным отказ от политики в журнале. Ей возражал Адамович: “Поколение, представленное „Числами”, ищет ответа на важнейшие вопросы бытия. Оно чувствует обязанность напомнить о темах, забытых сейчас в России: смерть, Бог, судьба… Оно, может быть, и не религиозно, но знает о месте религии в культуре. Не говоря о России, оно помнит о ней, и, не занимаясь политикой, все же участвует в ней”11.

Вообще Адамович, принадлежавший скорее к поколению отцов, с большим вниманием и пониманием относился к творческим поискам поколения детей. Он отдавал им должное в том, что они, как и старшие эмигранты, добровольно взяли на себя ответственность за сохранение и развитие русской культуры: “Второе поколение испытание выдержа­ло. Никто ему не говорил о какой-либо „миссии”, о „священном долге”. Оно само себе эту миссию назна­чило, ощутив необходимость ее и отказавшись ее променять на что-либо другое, практически более заманчивое”12.

Не случайно Адамович был кумиром парижских молодых эмигрантов. Он даже создал свою школу, точнее — литературное направление, названное “парижской нотой”. Суть его была в том, что писать в сложившейся ситуации стоит только о главных вопросах бытия, и писать как можно сдержаннее, избегая красивостей, пафоса. Это было созвучно настроениям части парижской молодежи. Разделял их тогда и Чиннов. Позже Чиннов и Иваск оказались в числе хороших знакомых Адамовича, очень его ценили, вели с ним активную переписку. Первые две книги стихов Чиннова написаны в духе “парижской ноты”. Но потом он от нее отошел.

Особенно сильно эта “нота” проявилась именно в журнале “Числа”. На вечере Союза молодых поэтов докладчик отметил, что “произошел раскол, разделивший молодых писателей на два лагеря: одни считают самым важным ежедневное писание стихов, „ремесло”, другие, следуя за „Числами”, хотят говорить и думать не о „красивом” или злободневном, а о самом главном, о какой-то последней правде”13.

Поплавский, тоже участвовавший в “Числах” и тоже ищущий “последней правды”, осмысляя направление журнала, писал в статье “О смерти и жалости в „Числах””: “Все без исключения молодые поэты и писатели в той или иной мере затронуты „ядом” мистики. И так как вопрос о религиозном опыте вплотную срастается с вопросом о смерти, многие из них поставили перед собою этот вопрос как основной вопрос литературного творчества. „Числа” — журнал, впервые посмевший сознаться в мистической тенденции „смены” <…>. Но древний ужас смерти не так, может быть, опасен „эмигрантскому молодому человеку”. Ибо он вырос в годы войны и знает, что „смерть весьма обитаема”. <…> Может быть, вот, наконец, родилось христианское поколение. <…> Мистическая жалость к человеку — вот новая его нота. <…> И это единственное свое ощущение, которое „эмигрантский молодой человек” законно противопоставляет большевистской жестокости”14.

Сказанное здесь Поплавским почти дословно можно отнести к поэзии Чиннова. Тема смерти стала для него главной, Владимир Вейдле даже назвал его первую книгу “монологом приговоренного к смерти”. Чиннов очень жалеет людей, потому избегает в стихах надрыва, жестокости, а говоря о смерти, старается всегда дать надежду на какой-то “смутный, тайный признак — / Какой-то луч, какой-то звук — / Нездешней, невозможной жизни…”(из стихотворения “Порой замрет, сожмется сердце…”).

О смерти Чиннов много пишет и в публикуемых ниже письмах.

Приходится сожалеть, что из ответных писем Иваска за эти годы сохранились лишь небольшие фрагменты. Но творчество Иваска последующих лет дает основание предполагать, что он был человеком религиозным. В одном из поздних своих писем к Чиннову Иваск, говоря о своей вере, ссылался на известное высказывание: “Если Иисус Христос говорил, что Бог существует, этого достаточно, чтобы и мне поверить в его существование”. В 80-е годы Иваск так писал о себе: “Перенимая английскую терминологию — считаю себя в поэзии метафизиком. О Христе нигде в стихах не упоминаю. Христос — высшая святыня. Христос — живая история…”15