27.09.1934. Рига

Простите, будьте добры, что я пишу без обращения. Я не знаю, к сожалению, Вашего имени и отчества. Петр Моисеевич1 сказал мне о Вашем письме, и я решил прямо Вам написать. Я помню в “Числах” Ваши стихи2, мне очень понравились сразу строки: “Утро воскресенья, как ты бедно, воскресенье”3 — это очень хорошо. Мои стихи4 в том же номере особенно скверные, я их написал, впрочем, лет пять тому назад. Они мне казались тогда проще, чем мои теперешние, и поэтому лучшими. Но оказалось, что они всего лишь неумелы.

Я буду очень рад, если Вы мне напишете, мне рассказывал много хорошего о Вас и Ваших друзьях Ник. Ник. Белоцветов5. Теперь мы связаны еще и “Числами”. Мой адрес: Latvija, Riga, Exsporta iela, #4. dz 9.

Заранее преданный Вам Игорь Чиннов.

PS: Мое отчество — Владимирович.

1 Петр Моисеевич — Пильский П. М. (1876 — 1942), журналист, сотрудник рижской газеты “Сегодня” (1919 — 1940). До того он несколько лет жил и работал, как и Иваск, в Таллине (Ревеле).

2 В журнале “Числа” (Париж, 1934, № 10) были стихи Иваска “Утро воскресенья…” и “Не моргая в пространство глядит…”.

3Начало стихотворения: “Утро воскресенья, / Как ты бедно, воскресенье. / Вы скажите, кто воскрес”.

4В журнале напечатаны стихи Чиннова “Так бывает — зарево Кремля…”, “Нарциссы, и голубоватый день, и труп…”. Чиннов не включил их ни в одну из своих книг.

5Белоцветов Н. Н. (1892 — 1950) — поэт, литературный критик, переводчик. В Ри­ге его отец вместе с тремя дядями Чиннова были директорами страхового общества “Саламандра”. Одна из трех его сестер, Елена Андрусова, писала, что в Риге Н. Н. Белоцветов “приобрел таких друзей, как Иваск с женой, супруги Пильские и Игорь Чиннов, которого брат поощрял в его юношеских начинаниях поэта” (“Новое русское слово”, 1975, май). Н. Н. Белоцветов — автор трех книг стихов: “Дикий мед” (Берлин, 1930), “Шелест” (Рига, 1936), третья — “Жатва” — вышла посмертно в 1953 г. в Париже, подготовленная Чинновым по просьбе вдовы поэта.

11.10.1934

Дорогой Юрий Павлович!

Простите, что я редко пишу Вам, Вы правы, у меня сейчас все очень сложно, а для писем нужен покой, какая-то свобода, все, что я люблю, чего у меня не стало. Напишите мне сами, я ведь дорожу Вашими письмами, и пришлите стихов. И мне нужны собеседники, хотя и странно иногда, что самое главное высказывается двум-трем, одному даже. Правда, мне все-таки не хочется ради того, чтобы увеличить их число, печататься в “Нови”1, и вообще, не хочется уже печататься в эмиграции. Здесь почти нет ответа никому, ни даже молчаливого, не надо писать ни для кого. Вероятно, несколько человек, похожих в главном на, например, Вл. Варшавского2, здесь есть, но “круговой поруки” здесь, по-моему, не может быть, а без этого ничего не надо. Знаете, все в жизни противоречиво, невнятно (не по-толстовски, никак не по-короленковски, — который просто глуп), все сложно и “неопределенно”, но если хотеть жить, то нельзя не понять, что смысл жизни, едва ли не наибольший, ее самое живое значение сейчас в России: там какая-то разно-активная сущность жизни, а у нас какое уж: “торжество, победа и бессмертие”. Жизнь даже Адамовича3 здесь не имеет смысла, сейчас не эпоха “малых дел”, “умного делания”, “тайной внутренней работы”. И никакое сосредоточение, никакое совершенствование не может искупить вины и ненужности. Уже нельзя писать для двух-трех, а иначе здесь писать совсем нельзя, эмигранты (а “латвийцы” и прочие вообще не стоят, чтобы думать о них) стали еще мельче, и не надо быть около них. А Европа и немцы, о которых Вы пишете, все-таки чужие. Я почти ничего не знаю, но это наверно.

Как Вы собираетесь прожить жизнь? Надо непременно что-то изменить, я совсем не знаю, как буду жить здесь, слишком все смешноватое. Адамович сказал, что литература рождается в темном погребе личности, но человек не останется в погребе навсегда, или погибнет. Понимаете, Бога, может быть, и нет, — кто знает! Но есть смерть — или загробная жизнь, отрабатывание жизненных недоимок, есть нелепо сложившаяся жизнь человечества. И темный погреб, мерцающий в нем иногда человеческий светляк, все с самосовершенствованием связанное, — в мире слишком ничтожны.

А там есть, хоть и изуродованное, подобие всеобщности, общего дела, братства, всечеловечества, общей борьбы против мертвого, никаким Богом не ведбомого мира. Там живет Орфей, там у него есть помощники. Теперь человеку не прожить одному — надо же чувствовать наше время!

Я перечитал свои прежние писания — и верно, и неверно. Жалко отказываться от всего, а надо, так нельзя жить. Мне скоро двадцать пять, через год, но все-таки, и тогда надо кое в чем с самим собой сговориться — чтобы жить. Мне не удается в письме сказать обо всем ясно, да, жаль, что Вы не в Риге. Где Вы еще печатаетесь, может быть, в немецких, эстонских журналах? Я должен приниматься за работу, вот только стихотворение для Вас, в прежнем, впрочем, моем стиле:

А может быть, неясное сиянье

Напомнило другую чистоту,

Другое незаметное мерцанье

Так осветило каждую черту,

И мертвого Его лица могла ты

Коснуться на евангельском кресте,

Когда напомнил жемчуг тускловатый

О смерти, совершенстве, чистоте4.

Спасибо за Ваши письма. Напишите мне. Не вините меня, что я отвечаю так нескоро. Спасибо за участие, жму крепко Вашу руку, будьте счастливы, до свидания. Ваш И. Чиннов. <На полях:> Что вообще числовцы? Ю. Мандельштам5 просто нахал и не очень даже талантлив. Фельзен6 там единственный талантливый . У Белоцветова умер отец, Вы знаете?

1Иваск печатался в этом таллинском журнале. В частности, в 1934 г. в № 6 была напечатана его статья “Цветаева”.

2Варшавский В. С. (1906 — 1977) — писатель, литературный критик. С 1926 г. жил в Париже, потом в США. Известен своей книгой “Незамеченное поколение” (Нью-Йорк, 1956). Первый рассказ В. С. Варшавского “Шум шагов Франсуа Вильона”, напечатанный в пражской “Воле России”, отмечен на литературном конкурсе этого журнала. В 1939 г. писатель вступил в ряды французской армии. Воевал, попал в плен, освобожден после окончания войны.