Завидую Вашему знакомству с Бердяевым, Цветаевой. Мне часто хотелось тоже им, да и другим, написать. Да так и не собрался.

Опять дела. Надо бросать письмо. Вот стихи, которые я с этим письмом хотел послать. Они не живут отдельно. Только вместе с другими моими, они “дополнительные”, но все равно.

Я видел и после забыл

Пустые туманные дали.

Но если он их разбудил…

Но если они отвечали…

О, если средь тех же полей,

В такой же тоске промедленья,

Быть может, услышал Орфей

Почти незаметное пенье…4

Напишите мне. Жму крепко Вашу руку. Ваш Игорь Чиннов5.

1Стихотворение нигде не было напечатано.

2Шмелинг Т. Г., она же — Межак (1916 — 1982) — будущая жена Иваска. В 1935 г. в журнале “Новь”, № 8 опубликовано стихотворение Т. Г. Шмелинг “Это чувство, как белое знамя…”. Чиннов говорил, что когда-то она была “его девочкой”.

3Матвеев Г. и Клочков М. (см. ниже) были редакторами журнала “Мансарда”.

4Это стихотворение Чиннов позже переработал и включил в книгу “Монолог”.

5Среди фрагментов писем Иваска 30-х гг. Чиннову в архиве (ОР ИМЛИ РАН, ф. 614, оп. 3.3, ед. хр. 1) сохранилось несколько страниц, видимо из ответа Иваска на это письмо Чиннова:

Ревель, 12 апреля 1935

Дорогой Игорь Владимирович,

Спасибо за фотографию — я долго глядел и понемногу начал узнавать Вас. Хотел бы еще получить любительский снимок, они часто лучше. Я тоже хочу Вам послать какую-ниб<удь> любительскую фотографию. У меня, как всегда, живая потребность — написать Вам, но сегодня пишу неуверенно — м<ожет> б<ыть>, Вам теперь не до того. И еще спасибо, что пишете о самом близком. Ведь теперь мы уже хорошо знакомы.

Вы пишете о Вашем знакомстве с Клочковым и Матвеевым (о последнем я и раньше слышал) — это наводит меня на размышления о некоторых событиях в моей жизни. Я тогда (в сущности, очень невинно) проявил свою левизну, и даже поплатился — меня выслали из Ревеля, и я должен был поселиться в Юрьеве. Это было 3 года тому назад и теперь все забылось. Теперь у меня “в повестке дня” другие вопросы и темы, и интересы другие. Одно из двух — или туда уехать (но я не могу расстаться с родными — не то что они меня связывают, я сам с ними связан), или, оставшись здесь, — думать, размышлять (хотя бы только пытаться — в духе Пров<инциальных> Зап<исок>), а заниматься здесь — русскому — опять левыми делами не имеет смысла, получается — весьма сомнительное большевизанство. А с туземцами — у меня нет ничего общего. Если уж заниматься общественными делами — так на русской окраине, там действительно много живого дела (а городские русские — такие, что мимо них хочется скорее пройти — у Вас, думаю, они такие же*) — но этого дела (мирно-просветительного) не знаю, и, кроме того, — не позволят мне.

Пребываю в праздности, ленюсь, но ведь тема есть, все же есть тема, и вот — постоянно мучим всевозможными < Следующие несколько страниц письма не сохранились. >

Любить — совершенство, достоинство — что, а не кого — это Индия (и антропо­софия).

Но иногда я чувствую, что иду рядом с Вами; почему? — Я не додумался.

Что было дорого — вот была Спарта в Фермопильском ущелье, были тамплиеры, и были Николенька (детство и отрочество) и maman, подросток и его мать. — Не грудь в грудь, а ряды, ряды, тесно сомкнутые, а впереди — пустота, каменная (я всегда пустоту, бездну, представляю твердой — когда у меня жар, это ощущение кошмарно реально, действительно, это страшно — кровь, жилы, сдавленные каменным окружением пустоты).

Признаваться в любви! — как это глупо. Матери, сыновья, братья если и признаются — так они уже знают — близки.

“Дружба — любовь без низости”, — написала мне Цветаева в последнем письме, приписка — совсем отдельно, без комментарий.

Мне хотелось бы узнать и Ваших друзей — Тамару Шмелинг (“перенесшая несколько жизней” — это близко в других). М<ожет> б<ыть>, Вы пришлете мне ее стихи, я их не знаю.

* Но вот попал в Цех <поэтов>! Да, как-то не могу обойтись без собеседований на “литературные темы”.

1935 <без даты>

Дорогой Юрий Павлович, и мне также близко “Ваше”, самое главное и в то же время сложное Ваше ощущение — некоторые Ваши строчки я хотел бы написать сам. Я тоже думал об этом: куда ходит, с кем говорит Мандельштам — думая о настоящем писателе, думаешь о нем-человеке, как о всяком человеке, а уже не о монстре-писателе. Да, мармеладовские слова мне бывают понятны, хотя у меня и есть друзья. Без них, друзей, теперь и без нашей с Вами переписки, я бы не мог обойтись. (Кстати, переписываетесь ли Вы с кем-нибудь из поэтов парижских, пражских и т. д.?) Собственно, все в какой-то мере одиноки, м<ожет> б<ыть>, даже в России, — и кроме Мандельштама. Спасибо за его стихи. Я помню отрывок из одного (“Лит. газета”, 1932):

Петербург! Я еще не хочу умирать!

У меня телефонов твоих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.