Кедрину с семьей в начале войны не удалось эвакуироваться из Москвы. Не удалось сесть на Казанском вокзале ни в один поезд. Протолкавшись более суток в толпе, охваченной паникой, семья решила возвращаться домой… Но дома уже не было. Оборотливые соседи заняли их единственную комнату.

В отрывках начатой поэмы есть строчки: “В те дни <…> электричка / Шла из Москвы не в Клязьму, а в Свердловск”. Как раз в такой они и проследовали до своей подмосковной станции и каким-то чудом выбрались на платформу.

А мою маму с месячным грудным младенцем в том октябре сорок первого года в вагон посадили. Мосгороно позаботилось об учителях. В вагон электрички, которая шла… в Свердловск.

Грудной младенец был я. Тащились до Свердловска и дальше, до Молотова, больше месяца. Ледяной вагон. Пеленки, которые мама стирала на станциях, сушила у себя на груди.

Я смотрю сейчас на портрет Кедрина сороковых годов. Удивительно знакомое лицо. Или похожее на кого-то из близких, или… как будто видел его очень давно. Такое же чувство личного знакомства, помнится, не отпускало меня и в юности. Я учился в мытищинском техникуме, посещал литературное объединение, им основанное, на станцию ходил по улице, по которой ходил он… Яков Белицкий, журналист и поэт, выделял меня из начинающих. И мне это было лестно, потому что Яша дружил с Кедриным…

Конечно, подлинная поэзия потому и подлинна, что захватывает многих. Но здесь было что-то помимо литературы. Или, по крайней мере, мне казалось…

Но ведь не исключено, что Кедрины до своей станции ехали в той электричке, в том вагоне. И мы с ним на мгновение встретились. Его взгляд, скользнувший по моему сонному личику, запал в меня навсегда.

Небольшая поэма “Воспоминание” написана белым стихом — плотным, емким, имеющим отдаленное сходство с напряженным стихом Багрицкого.

Гражданская война. Тесный дворик южного города. Учитель Рувим Самсонович, над которым злодейски потешаются дворовые мальчишки. Банда григорьевцев атакует город, и в воздухе уже стоит “далекий вопль еврейского погрома”. Отбить бандитов помог именно он, безобидный старый еврей, объект будничных насмешек и издевательств. Его дом, его убогая комнатенка стала огневой точкой, утихомирившей содом.

Но в поэме, кроме главного сюжета, есть не менее важная боковая тема. Автор дважды называет Рувима Самсоновича учителем.

И все-таки он первый мне открыл,

Учитель мой, — порядок умных чисел,

И хитрую гармонию стиха,

И Пушкина, и сказки Андерсена.

Открыть Пушкина уличным шалопаям и отдать свой дом под огневую позицию в уличном бою — поступки, сходные по значению. И оценить это может тот, для кого гармония стиха не просто эстетическое переживание, а залог гармонических отношений между людьми.

Показателен финал поэмы, написанной в 1936 году — в годину повальных репрессий.

Начинался

Смертельный голод. Тощий, как факир,

По нашей улице тащил варить

Костлявую собаку оборванец.

Начиналась череда голодных лет на Украине, голодоморов, которые большевики не просто замалчивали, — ставили заградотряды, чтобы население, спасаясь из карательной зоны, не разбежалось — не расползлось.

“Зодчие”, “Конь”, “Рембрандт” — эпические полотна, в которых судьба художника раскрывается как неминуемая трагедия. Художник для сильных мира сего — раб. Творчество — подневольное ремесло. Что несовместимо

с природой творчества, завещанного человеку Творцом. Пусть даже история о зодчих — легенда. Но весьма правдоподобная, возникшая не на пустом месте. Не случайно ее воспроизвел Андрей Тарковский в фильме о Рублеве.

“Рембрандта”, драму в стихах, он написал за два с половиной месяца, когда летом жена с дочкой уехали на Украину и он остался один. Столь быстрое рождение сложной и большой вещи говорит о том, что она зрела в нем давно. Можно сказать, всю сознательную жизнь, потому что в Рембрандте он писал себя — художника, каким хотел быть, — независимого и осуществившегося. Мускулистый стих, фламандские краски, прописанные, как живописцем, портреты, энергичные действия. Порой кажется, что рембрандтовская светотень легла на многие лица.

“Ночной дозор” художник писал по заказу. Но не мог поступиться своим замыслом в парадном групповом портрете, чем нарушил условия договора. За что и поплатился — полным разорением и безвременной кончиной. В этом сюжете — узел драмы. Великий художник не продается, даже когда он пишет богатых заказчиков. Он пишет их такими, какими видит, а не какими они хотели быть изображены.

Драма написана в темных тонах, как и большинство работ Рембрандта. Сгустки света лишь уплотняют окружающую черноту. Палитра поэта соответствовала мрачной правде и своему времени. Нищий художник отказывается от светлых красок и отвечает продавцу: “Их мне не надобно. Тащи сюда / Все краски старости, все краски смерти”.