Как горд отец! А она?

Впервые она подумала о том, что, если бы у них с Барятинским дело дошло до того, к чему они оба стремились, ей пришлось бы притворяться перед ним… притворяться девственницей!

«Что же я делаю? – подумала Мэри испуганно. – Что же я натворила?!»

– Как ты смогла выйти из дворца? – резко спросил отец. – Почему тебя никто не видел? Двери оставались без охраны?

Он как бы подсказывал ей ответ, помогал увернуться… Но вдруг Мэри поняла: больше врать она не в силах. Чувство собственного достоинства, утраченное было за последнее время, внезапно воскресло в ней. Это было похоже на ощущения преступника, приговоренного к казни, но знающего, что ему предстоит пройти мучительную пытку. Смерть кажется ему предпочтительней мучений, он готов на все, чтобы ускорить ее… так и Мэри готова была к любому наказанию, хоть даже к насильственному пострижению в монастырь, только бы не видеть больше слезы на глазах отца, не ощущать, как он сам же пытается подсказать ей удобную ложь.

– Давно, почти два года назад, я как-то раз заглянула к тебе в кабинет, – сказала Мэри спокойно. – В тот маленький, под лестницей. Я хотела повидать тебя, но там никого не оказалось. А когда я уходила, какой-то лакей прошел через незаметную дверь, скрытую портьерами. Запер ее и не заметил, как выронил ключ. Я подобрала его, спрятала… а потом однажды воспользовалась им.

– Только однажды? – недоверчиво спросил отец.

– Клянусь, – кивнула Мэри. – Я спрятала ключ и больше не дотрагивалась до него. Вот он, видишь?

Она подбежала к кадке с кустом чайной розы и погрузила пальцы в мягкую землю. На свет Божий появилась скукожившаяся от долгого лежания в мягкой земле коробочка. Мэри, брезгливо морщась – чудилось, что от коробочки пахнет тленом, – раскрыла ее. На зеленом шелке, которым та была обита изнутри, отпечатались пятна плесени, да и медный ключ был весь зеленый.

Мгновение император оцепенело смотрел на него, а потом воскликнул изумленно:

– Так это ты открывала мою шкатулку?!

– Какую шкатулку? – испуганно уставилась на него Мэри, но Николай Павлович потряс перед ее носом указательным пальцем:

– Не лги мне! Год назад пересаживали пальмы в зимнем саду и там нашли янтарную трубку… Помнишь ее? Мне принес ее лакей, и я никак не мог понять, как один из редкостных экспонатов моей коллекции оказался зарыт под пальмой. Я голову ломал, кто был тот воришка, наверное, какой-то нечистый на руку лакеишка. А оказывается…

«Хорошо бы сейчас упасть в обморок, – с тоской подумала Мэри. – И пролежать без памяти неделю, а лучше две, как со мной было в детстве, когда хворала скарлатиной».

Однако скарлатина осталась в прошлом, и в обморок что-то никак не падалось.

Николай Павлович опустился на кушетку и медленно покачал головой. Лицо его имело странное выражение. Казалось, он смертельно устал.

Мэри стояла, свесив руки, и ни о чем не думала. Она тоже устала.

– Мэри, ты должна быть наказана, – проговорил наконец император. – Ты – мое любимое дитя, и рука у меня не поднимается применить к тебе мою отцовскую власть. Но так больше продолжаться не может. С тобой нужно что-то делать. Подозреваю, что и в монастыре ты вряд ли успокоишься. Лучше тебя выдать замуж, причем как можно скорей. Только умоляю, – криво усмехнулся он, – не говори мне о Барятинском! Его ты не получишь. И чем скорей ты о нем забудешь, тем лучше будет для вас обоих. Пусть он возненавидит меня за высокомерие, только бы не презирал за ложь. Нам нужен кто-то из немецких принцев. Я подумаю на сей счет. Причем обещаю не затягивать с решением твоей судьбы. А пока… я умоляю тебя, Мэри! – пока побереги честь своего имени. Я тоже приму меры к тому, чтобы у тебя не возникало никаких искушений.

С этими словами император встал и вышел.

Результатом этого разговора и стало то, что Мэри качалась на качелях в Петергофе в компании с юнкером Григорием Строгановым и кокетничала с ним исключительно от нечего делать.

А как могло быть иначе?! Мальчишка! Какой в нем интерес?!

Вот только имя…

– Юнкер, – проговорила она насмешливо, – как вас обычно маменька зовет?

– Гриша, – смутился юнкер. – Гришенька, и нянюшка так же звала.

– А папенька?

– Папенька зовет «сын мой Григорий Александрович» или просто Гришка.

Мэри засмеялась:

– Сын мой Григорий Александрович?! Ну, это прелесть. А скажите… вас никто Гриней не называет?

– Никто, – удивился юнкер. – Это имя какое-то… никто так не зовет!

– А хотите, я вас так буду звать? Только я одна! И только тогда, когда мы останемся вдвоем, вот как сейчас! Хотите?

– Вдвоем… как сейчас… – пробормотал ошеломленный юнкер Строганов. – Да! Хочу! Зовите как угодно. Я ради вас на все готов, я все сделаю, чего изволите!

– Ну, если так, Гри-и-ня, – медленно, полузакрыв глаза и наслаждаясь самим звуком этого имени, вдохновенно ловя то волнение, которое оно пробуждало в ее теле, проговорила Мэри, – если так, Гриня… если так, а ну, раскачайте меня как можно выше!

– Батюшка, ты мне ответ дать обещал.

Прохор Нилыч с тоской смотрел на дочь. Боже мой, лишь тень осталась от прежней Палашеньки! Кто ни увидит ее, спрашивает: не чахотка ли у девицы? Или другая какая хворь ее иссушила? Ох, любовь, злее ты зла любого! Что против тебя чахотка, что другая хворь? Их можно вылечить, а тут… одна надежда, что сама иссякнешь, что уйдешь так же внезапно, как пришла. Вот только не заберешь ли с собой ту, которую иссушила?