Таким образом, зимний процесс 1946 года имел исключительное значение — на нем была предпринята попытка осудить не отдельных исполнителей, но в их лице, в лице высших гитлеровских военных и гражданских чиновников, сам нацизм, как преступную систему, проводниками которой, сидящими на скамье подсудимых теперь, была совершена масса преступлений на территории прибалтийских республик.

На скамье подсудимых в Риге сидели люди, совсем недавно наделенные неограниченной властью, хозяева жизни и смерти сотен тысяч человек. Внешние атрибуты их власти были ослепительны, красивы и страшны. Длинные черные «хорьхи», роскошные мундиры с золотым шитьем, украшенные крестами и черепами в петлицах, шинели с меховыми воротниками, алые лампасы генеральских брюк, длинные сапоги с лаковым посверком, лайковые перчатки и обязательно стеки! О, как же они любили стеки!

А теперь, на жесткой скамье с прямой спинкой в этом зале, под сводами которого, кажется, собралось все отчаяние мира, ненасытная, всепоглощающая ненависть и невозможная, не проходящая до конца жизни боль тысяч оставшихся в живых людей, им очень боязно и неуютно. В серых офицерских мундирах вермахта без знаков различия они и сами выглядят какими-то жалкими и серенькими человечками. Все подсудимые немолоды.

Лысина Еккельна увеличилась, морщинистые щеки запали, и, несмотря на то, что его регулярно бреет тюремный парикмахер, он, как и остальные, выглядит небритым. Сидящий рядом с ним генерал Руфф похож на Дон Кихота, только никогда у благородного испанского идальго не было в глазах такого отчаяния, страха и ненависти одновременно. Очкастый, иезуитского облика штандартенфюрер Беккинг вообще старается не поднимать глаз, зато сидящий во втором ряду генерал Павель, начальник лагерей Остланда, смотрит прямо перед собой с выражением цинического бесстрастия. Кому-кому, а уж ему-то точно известно, что его ждет. Чего стоят только показания рижан об обгрызенной русскими пленными солдатами коре с хлипких деревьев на территории шталага в центре Риги на Артиллерийской улице и сотнях костлявых трупов, ежедневно вывозимых оттуда! А сколько было таких шталагов и дулагов на территории Остланда! А генерал фон Монтетон почему-то часто вертит своей птичьей головой по сторонам, как бы выглядывая мучительно в зале какого-то важного знакомого.

Обвинительное заключение, за которым последовал допрос многочисленных свидетелей, рисовало невероятные, жуткие картины. В серых канцелярских папках, сложенных в толстые стопы, гремели винтовочные залпы, пули с омерзительным чмоканьем рвали человеческую плоть, сапоги метких и веселых от водки карателей шлепали по жирным кровавым лужам. Земля, насыпанная тонким слоем на могиле только что расстрелянных сотен людей, шевелилась, земля… дышала телами еще живых недорасстрелянных жертв.

Хрустко горели крестьянские хаты, разнося вокруг себя липкий, долго не проходящий запах горелого человеческого мяса. Когда человек сгорает заживо, хорошо, если он успевает задохнуться в дыму. Именно так чаще всего умирали маленькие дети. Значительно хуже и больнее, когда его опаляет открытым огнем. Кожа моментально вспухает пузырями, потом обугливается, чернеет и лопается, но поскольку человек во многом состоит из воды, то горит он плохо. Часто людям удавалось выскакивать из сараев или овинов, где их хладнокровно сжигали заживо строители новой Европы. Тогда хохочущие каратели благодушно расстреливали в упор эти мечущиеся в огне черные фигуры, которые еще недавно, вот-вот только что, были людьми — мальчиками и девочками, женщинами и мужчинами…

Маленькая девочка, запинаясь и плача, рассказывает о том, как ее родителей, в числе тысяч других, убили в еврейском гетто.

Священнослужители разных конфессий рассказывают о мучениях своей паствы в годы оккупации. Нет только ни одного раввина, их всех истребили вместе с общинами.

Бывшие заключенные концентрационных лагерей Саласпилса и Клооги, каунасского Девятого форта и рижской Центральной тюрьмы рассказывают о том, как их убивали, пытали и морили голодом.

Ах, как много рассказывают эти люди, эти уцелевшие свидетели, как жаль, что они уцелели, спаслись, сумели спрятаться под грудой еще теплых трупов, успели убежать, скрыться, выжить там, где не должен был выжить никто. Ах, как жаль, что ничего нельзя повторить, переиграть заново, уж тогда бы никто не спасся, перетрясли бы все кучи мертвецов, прочесали бы все чердаки и подвалы, проверили бы все душегубки, утроили бы оцепления, ничто живое не ушло бы… Но поздно, ах, как поздно, и не переиграть более ничего…

Самой важной фигурой процесса был, без сомнения, Фридрих Еккельн. На следствии он держался спокойно, отвечал на вопросы следователей по существу, на скамье подсудимых выглядел хмурым и бесстрастным. Он был немцем до мозга костей — орднунг превыше всего! — и из-за некоторых деталей бился со следователями отчаянно. Да, концлагерь Саласпилс, который находился в заведовании шефа гестапо Руди Ланге, в конечном счете административно подчинялся ему, Еккельну, но к лагерям военнопленных он не имел никакого отношения, они проходили по линии вермахта, и ко всему, что там творилось, он не имел никакого отношения. Да, он был многажды награжден — еще до войны имел знак отличия за 8 лет службы в полиции, медаль «10 лет в НСДАП» и партийный значок ветерана, а уже на войне он заслужил железные кресты 1 и 2-й степеней, немецкий Золотой крест, Рыцарский крест и дубовые листья к нему, а также кресты за заслуги с мечами 1 и 2-й степени. Был у обергруппенфюрера и серебряный знак за ранение и прозванная в войсках «мороженым мясом» медаль за зимнюю кампанию 1941–1942 годов. Из-за орденов Еккельн сцепился на предварительном следствии с генерал-лейтенантом Юстом. Тот заявил, что был поражен, прочитав в газете о награждении Еккельна Рыцарским крестом. Это единственный случай, известный ему, Юсту, награждения таким орденом за работу в тылу. Все кавалеры Рыцарского креста получали свою награду только за военные подвиги. Еккельн разгневанно опровергал:

— Я получил все свои награды на фронте, и только там! Это сам Юст получил свои Железные кресты обеих степеней за борьбу с партизанами в Литве, не пробыв и дня на передовой.

Юст наябедничал следователям, что один из шефов полиции и СС по Литве, бригадефюрер Высокий, был смещён Еккельном за «мягкотелость». Обергуппенфюрер отвечал надменно:

— Свидетель Юст частично говорит правду. Я действительно через Гиммлера снимал некоторых руководителей полиции и СС в Литве, однако не потому, что они плохо работали, так как, например, Егер, как я уже показывал, расстрелял 200 000 евреев, и это не является плохим показателем его работы. Смещение должностных лиц было произведено по разным причинам, но только не потому, что они проявляли в своей работе мягкость.

И действительно, командир гестапо и СД Литвы штандартенфюрер СС Егер после участия в массовых казнях литовских евреев получил нервное расстройство, в связи с чем по собственной просьбе был уволен от должности.

Еккельн несколько раз встречался с Гиммлером и докладывал ему лично о ситуации в Остланде. В январе 1942 года рейхсфюрер после зачистки рижского гетто отдал ему приказ готовиться к приему эшелонов с евреями из Европы для окончательного решения.

А уже все и было готово — и территория, и технология, и пристрелявшиеся каратели из местных. Еще осенью сорок первого отработали технологию массового убийства — лучший метод, хотя и не самый дешевый, — это расстрел. Душегубки — экзотика, недорого, но долго и грязно — люди из СД были недовольны, вытягивая из душных кузовов газвагенов скрюченные трупы, заляпанные блевотиной и залитые мочой. А потом еще мыть кузова! «Циклон Б», которым «газировали» и вещи убитых, и евреев в Освенциме и Майданеке, конечно, хорош, но требует обустройства герметичных помещений и условий утилизации трупов, что возможно только в специальных лагерях. От задумки обрабатывать газом вещи на улице Лудзас, на территории гетто, пришлось отказаться — центр города совсем близко, как бы чего не вышло.

Неисправимый романтик и фантазер рейхсфюрер в одной из бесед с Еккельном выразился в том духе, что он не решил еще, как будут ликвидировать евреев в Риге — то ли расстрелять всех, то ли загнать в болота и утопить. Ну, какие, скажите на милость, болота! Топить! Все же осталось в Гиммлере что-то неизбывное от провинциального агронома, которым он начинал свою жизнь. Самое экономичное убийство, как в результате долгих опытов установили пытливые исследователи Третьего рейха — это введение нескольких кубиков раствора фенола прямо в сердце. Один укол — и все! Но это опять же долго, требовало сноровки исполнителя и спецпомещений, посему остановились на старом добром расстреле. И рейхсфюреру Еккельн порекомендовал расстреливать.