Джоунза не оказалось на месте. Вернувшись домой, я обнаружил в ящике целую пачку писем, в основном от подписчиков «Уайт крисчен минитмен». В основном о том, что я не забыт и без друзей не останусь. Женщина из Маунт-Вернона, штат Нью-Йорк, сулила мне Трон Небесный. Человек из Норфолка провозглашал меня новым Патриком Генри. Женщина из Сент-Пола прислала два доллара, чтоб мне было на что продолжать свое благородное дело. И извинилась — последние прислала, больше нет. Человек из Бартесвилля, Оклахома, приглашал меня бросить Нью-Йорк и поселиться в их Божьем краю.

Я и представлении не имел, как Джоунз обо мне пронюхал.

Крафт тоже изумлялся. То есть, делал вид. Ему-то изумляться было нечему — это он написал Джоунзу, как анонимный патриот-единомышленник, сообщить радостную новость о том, что я, оказывается, жив. Он же и попросил Джоунза выслать подарочный экземпляр его великой газеты Бернарду Б. О’Хэа на адрес отделения Американского легиона имени Фрэнсиса Донована.

У Крафта возникли планы на мой счет.

И в то же самое время он писал мой портрет, безусловно доказывавший, что он относился ко мне с пониманием и сочувствием, с инстинктивной симпатией куда более глубокой, чем могла бы быть вызвана одним лишь желанием обвести простака вокруг пальца.

Я позировал Крафту, когда явился с визитом Джоунз. Крафт опрокинул бутыль со скипидаром, и я открыл дверь проветрить.

Внезапно в открытую дверь донеслось с лестницы странное заунывное бормотание.

Выйдя на площадку, я вгляделся вниз, в частично облицованный дубом, частью оштукатуренный, извивающийся улиткой лестничный пролет. И увидел лишь руки поднимавшихся по лестнице четверых человек. Руки, которыми они перебирали по перилам.

Джоунз и трое его друзей.

Заунывное бормотание, привлекшее мое внимание, звучало в такт движению рук. Продвинувшись по перилам фута на четыре, руки замирали, а затем возникало бормотание.

Это они, запыхавшись, считали вслух до двадцати. Двое из свиты Джоунза — телохранитель и секретарь — были сердечники в тяжелой форме. Чтобы старое изношенное сердце не сдало, приходилось через каждые несколько шагов останавливаться и отмерять передышку, считая до двадцати.

Телохранителем у Джоунза состоял Август Крапптауэр, бывший вице-бундесфюрер германо-американского Бунда. Шестидесятитрехлетний Крапптауэр, отсидевший одиннадцать лет в Атланте, еле держался на ногах, но все еще выглядел неоправданно моложавым, будто регулярно пользовался услугами косметолога из морга. Величайшей вехой его жизни осталось проведение в 1940 году встречи Бунда с ку-клукс-кланом в Нью-Джерси, где он выступил с заявлением, что папа римский — еврей, и евреи держат закладную на Ватикан стоимостью пятнадцать миллионов долларов. Ни смена пап, ни одиннадцать лет в тюремной прачечной не изменили его взглядов ни на йоту.

В качестве секретаря Джоунз держал лишенного сана священника-паулиста [5] Патрика Кили. «Отец Кили», как его по-прежнему именовал хозяин, был семидесятитрехлетний алкоголик. До войны он состоял капелланом стрелкового клуба в Детройте, созданного, как выяснилось впоследствии, агентами нацистской Германии. Члены клуба, похоже, жили мечтой об отстреле евреев. Однажды молитву отца Кили на собрании членов клуба записал репортер местной газеты, которая полностью опубликовала ее текст на следующее же утро. Молитва адресовалась Богу столь злобному и ханжескому, что не могла не привлечь ошеломленного внимания папы Пия Одиннадцатого.

Кили лишили сана, а папа Пий обратился с пространной энцикликой к Иерархии Американской католической церкви, гласившей, помимо прочего:

«Ни один истинный католик не позволит себе принять участия в травле своих соотечественников-евреев. Любой удар, наносимый по евреям, есть удар по нашей общей человечности».

Тюрьмы Кили избежал, хотя многие из его близких друзей ее не миновали. Пока друзья наслаждались паровым отоплением, чистым бельем и регулярным питанием за государственный счет, Кили дрожал от холода, запаршивел от грязи, голодал и упивался вусмерть, шляясь от притона к притону по всей стране. Так бы ему до сих пор болтаться по притонам либо лежать в убогой могиле, не подбери его Джоунз и Крапптауэр.

К слову сказать, молитва, прославившая Кили, была ничем иным, как парафразом издательского стишка, незадолго до того сочиненного и прочитанного мною на коротких волнах. И уж коль скоро я взялся восстанавливать свою истинную роль в литературе, да позволено мне будет заметить, что и заявления Крапптауэра о папе и о заложенном евреями Ватикане также были плодом моей фантазии.

Итак, эта публика шла наносить мне визит, бормоча: «Один, два, три, четыре…»

И хотя поднимались они так медленно, четвертый участник делегации отстал совсем далёко от них.

Четвертой была женщина. Но я видел лишь ее бледные пальцы без колец.

Первой шла рука Джоунза. Вот она сверкала кольцами, что рука византийского принца. Перечень ювелирных изделий на этой длани показал бы два обручальных кольца, кольцо с сапфиром, преподнесенное в 1940 году вспомогательным филиалом матерей Ассоциации воинственных неевреев имени Поля Ревера; бриллиантовую свастику, выложенную на ониксе, подаренную в 1939 году бароном Манфредом Фрейхером фон Киллингером, тогдашним германским генеральным консулом в Сан-Франциско; и американского орла, вырезанного в яшме и выложенного серебром — изделие японской работы, подношение от Роберта Стерлинга Уилсона.