В немыслимой дали исчезло то время, истаяла та жизнь, будто случилась она не в яви, а в похожем на явь сне.

Абдуселям провел ладонями по лицу. Все так же плавно покачивалась под ним устланная мягкими овечьими шкурами палуба, и, шурша волной, поскрипывая блоками, шло вперед к Карабуруну судно. По-прежнему, сливаясь во мгле, лежали вокруг черное море и черное небо.

И снова беспокойство зашевелилось в его душе. Далеко ли ушли? Сколько осталось еще до рассвета?

Он обернулся, поднял лицо на кормчего Анастаса. Держа правило под мышкой, Анастас привалился к борту, его устремленные к звездам глаза поблескивали, точно у кошки, рыжие волосы и короткая бороденка образовали подобие слабого нимба, только не над теменем, как на иконах, а вокруг лица.

Абдуселям помнил Анастаса, можно сказать, мальчишкой. Но уже тогда артель доверяла ему кормило. Потомственный рыбак, он знал на Хиосе, на Лесбосе, на Самосе, на мелких островах и на побережье окрест каждый мысок, любую скалу. Для него не было нежданного ветра, внезапной волны. На каждую выходку стихии, что мнилась Абдуселяму предательской, у Анастаса был точный и скорый ответ. Море манило его, как небо манит к полету птицу, как народные мелодии Ионии — к продолжению песни. Будто не женщина его родила — русалка. На берегу он выглядел сонным, квелым, зато в море походил на жениха, оставшегося наедине с любимой, — разудалый, лихой и одновременно заботливый, осмотрительный.

Анастас заметил поднятое на него лицо и угадал тревогу Абдуселяма.

— Считай, полпути прошли, отец! — успокоил он. — Вон Инусе! Не видишь? Возьми четыре пальца левее носа. Там окоем темнее. Приметил?

Абдуселям не увидел ничего. Но согласно мотнул бородой. Анастасу можно было верить на слово. И не только как моряку. Он был воспитанником Димитри и готов был ради того в огонь и в воду.

Анастас рано осиротел. Отец его был захвачен венецианскими пиратами вместе со всей артелью. Когда весть об этом достигла острова, мать Анастаса, что была на шестом месяце, выкинула мертвого ребенка, а вскоре и сама преставилась. Отец так и не вернулся — сгинул где-то в плену. И Димитри взял парнишку на воспитание, обратил в Бедреддинову веру.

— А где вторая ладья? — спросил Абдуселям.

— Стадий на пять сзади. Кормчий на ней что надо. Просто наша ладья ходчее.

Ветер упал. Паруса завяли, как листья в засуху. Анастас приказал матросам поливать их забортной водой: от старости паруса поредели, кормчий пытался поймать остатки ветра, пока острова Инусе совсем не закрыли от него шлюп.

Вскоре, однако, ветер и вовсе стих. Паруса захлопали, обмякли.

— Спускайте ялик! — приказал кормчий.

Матросы вывалили за борт лодчонку, завели конец и потянули судно на веслах.

На море пал туман. Звезды исчезли. Скрип весел в деревянных штырях долетал откуда-то издалека. Пропало и мерцанье волны, отваливавшей от борта. Только какие-то круглые светящиеся твари, точно морские глаза, вспыхивали время от времени то слева, то справа, да вершина мачты и реи светились тусклым зеленоватым светом, наподобие того, как пробивается сквозь банный пар от висящего под потолком фонаря, и свет этот, казалось, капал, стекая во влажную тьму.

Зябкая дрожь прохватила Абдуселяма. Он закутался в плащ из верблюжьей шерсти, обхватил плечи руками.

Сейчас им только грозы не хватало: известно, мачты так светятся в море обычно перед грозой. Не за себя было боязно — за людей, за груз, что так нужен братьям в Карабуруне.

Люди шли на другой ладье, а груз почти весь был с ними — кипы килимов и овчин, огромные амфоры с отборным зерном, что может храниться годами, два пестрядных мешка — один с бердышами, другой с наручными щитками и поножьями, арбалеты и даже камнемет, правда разобранный, похожий скорее на волокушу. Каким только чудом Димитри с келарем все это раздобыли!

Анастас между тем не выказывал ни малейшего признака беспокойства, будто о тумане и безветрии, о свечении мачты и рей ему было известно заранее.

— Скоро минуем острова Инусе, — сказал кормчий, — и снова поймаем ночной бриз. Он всегда в это время дует с хиосских вершин.

Ну и Анастас! Ясновидец, и только! Будто читал мысли. Впрочем, ясновидение Анастаса было скорей того же самого сорта, что Абдуселям явил келарю, угадав имя Георгиса Гемистаса. Абдуселям любил своего учителя, кормчий любил море, а что есть любовь, как не стремление знать, приблизиться, понять, проникнуть? Только проникновение, дарованное любовью, способно к свершениям, которые непосвященные именуют чудом.

Абдуселям вспомнил о приезде учителя на Хиос десять лет назад. Тогдашний правитель острова был страстным любителем науки о футуруме, то есть будущем, которое, как известно, может быть достоверно установлено, если уметь читать небесные письмена.

Когда услышал он, что мусульманский шейх по имени Бедреддин, прибывший в Смирну с пятьюстами своих последователей, мужчин и женщин, и поднявший на ноги весь город, прославлен еще и звездочтением, то немедля велел призвать к себе митрополита и декана соборного капитула. Ни католический иерарх, ни тем более православный митрополит не смели перечить повелению власти. Тем не менее надобно было найти приличный предлог, дабы просить святых отцов бить челом какому-то басурманину и звать его на остров. Не мог же властитель, в самом деле, прямо сказать, что хочется ему, дескать, потолковать с ним о звездах? Долго ломать голову, однако, не пришлось. В Смирне кой-кто из легковерных ромейцев готов был счесть шейха новоявленным мессией. Значит, заманить его на остров, чтобы в диспуте с мужами христианских церквей разбить его претензии на пророчество, могло считаться вполне богоугодным делом.