— Истинно все, что явлено в Писании, сообщено пророками и праведниками. Ошибки проистекают из ложного понимания сказанного. Для этой вот плоти, — шейх взял себя за руку, — когда распадется она на частицы и элементы, нет и не может быть воскрешения, не соберется она в прежнем облике, пойми, наконец! Воскресенье из мертвых не то, что думают. Возможно, наступит время, когда на свете не останется больше ни одного из людей. Тогда из земли и воды может снова явиться человек и размножиться. Но это иное. Ты говорил, что Иса, или, как вы зовете его, Иисус, не умер, а жив вечно. И ты прав. Ису не зря именуют Духом Божьим — духовное в нем сильнее плотского, а дух не подвластен смерти. Но это не значит, что Иса оживет с бородою своей, с усами, с ногтями, с ладонями, пробитыми на кресте, словом, во плоти своей. Нет! Он жив и грядет как слово из уст, взгляд из глаз, дыхание из груди…

Так говорил потрясенным слушателям своим поздней весной 1405 года на острове Хиос шейх Бедреддин Махмуд, сын кадия города Симавне, и один из писарей тайн записал его слова на бумагу, а потом занес их в книгу бесед Бедреддина «Постиженья», чтоб и мы с вами могли услышать их без малого через шесть столетий.

Абдуселям пришел в себя от толчка. Внезапно поднявшийся ветер, наполнив паруса, рванул судно вперед.

Туман рассеялся. Над головой снова заблистали мириады звезд. Зашлепала, зашипела, засветилась призрачно волна, рассекаемая судном, что, накренившись на левый борт, устремилось к невидимой цели.

Абдуселям лежал на спине с открытыми, уставленными в небо глазами. В скольких тысячах сияющих глаз отражалось той ночью сияние звезд? Быть может, единственное чудо на свете — это способность Истины познавать самое себя, которую она обрела в человеке, таком крохотном среди огромного телесного мира и таком великом, вмещающем в себя целые миры. И сердце старого Бедреддинова сподвижника возгорелось восхищением и любовью к учителю. Неслыханным мужеством надо было обладать, дабы признать бессмертие чем-то вроде знамени, что передают друг другу по очереди сражаемые врагами воины, и принять неизбежность собственной смерти без всякого воскресенья. Да еще сказать об этом вслух!

Звездное небо начало медленно проворачиваться над головой. Абдуселям испуганно оглянулся. Кормчий, навалясь на правило, разворачивал судно по ветру в сторону материка. Волна перестала бить в борт, а принялась поднимать и опускать корму, на которой лежал Абдуселям, будто люльку.

— Прошли траверс Карабуруна, — сказал Анастас, когда судно снова устремилось по ему одному ведомой в море тропе. — До места недолго теперь.

— Кормчий! — позвал с носа впередсмотрящий. — Вижу огонь!

Все глаза обернулись вправо, к невидимому в темноте берегу. Был то случайный огонь? Чужой или условный? Немыслимо тянулось время.

— Наши! — снова послышалось с носа.

Прошло еще несколько мгновений, и Абдуселям тоже увидел, как высоко над окоемом, а значит, где-то на горе, дважды вспыхнул и погас огонь. И после перерыва — снова двойная вспышка. То был знак.

Солнце не показывалось вторые сутки. Небо, серое, низкое, чуть не касалось верхушек деревьев.

Стражник Кудрет, поставленный на лысой скале, чтоб следить за дорогой из Измира, совсем осоловел от холода. Как зарядил с ночи мелкий осенний дождик, так конца ему нет.

Кудрет поежился, подошел к одинокой молодой сосенке, чудом уцепившейся корнями за расселину. С отвращением прислонился промокшей спиной к ее тонкому стволу.

Им там, внизу, хорошо. Забились под густую листву грабов и сидят себе ждут, пока он подаст сигнал. А тут, кроме паршивой сосенки, ни одного стоящего дерева. Да и она разве укроет?!

Он снова глянул на дорогу. В хорошую погоду она просматривалась далеко вверх, едва ли не до самого перевала Белкава, пыльная, то подступавшая к ручью, то прятавшаяся среди скал. А теперь за сыпавшейся с неба, как мука, водой виден был только первый поворот да отрезок раскисшей грязи до скалы под ногами.

Дьявол бы их побрал, этих разбойных дервишей! Из-за них приходится торчать здесь. И не ему одному: на всех дорогах, сказывают, расставлены секреты. В такую погоду хороший хозяин ишака со двора не выгонит, а ты хоть и воин османского наместника, а мокни, точно пес необрезанный… Хорошо бы теперь сидеть в тепле, возле горящего очага, вытянуть к огню ноги. До отвала наесться баранины, жаренной на вертеле, и мечтать об Элиф.

Кудрету шел двадцатый год. Целых шесть месяцев был он сговорен с дочерью квартального муэдзина. Но отец невесты сказал, как отрезал: не быть ему моим зятем, покуда не проверим, справедливо ли нарекли его родители. Кудрет — по-арабски «сила». Вот и поглядим, силен ли он в бою. А то — не приведи Аллах! — выйдет дочь за труса, насидится в позоре да в голоде. Трусливый воин, известно, семьи не прокормит.

Он им покажет трусливого воина! Дай только до дела дорваться — изрубит на куски, пронзит стрелой, что шилом, любого врага.