Тут глаза ашика загорелись, взяв бороду в кулак, он спросил, не полагает ли Солнце Наук, озарившее земли Египта и Рума, что размышления о том, как согласовать с велениями Истины свою жизнь, могли побудить кого-либо из людей подвига к переустройству последней согласно ее законам. На это ученый с улыбкой заметил, что, прежде чем продолжать беседу, столь приятную его уму и о столь значительном предмете, он, памятуя о двойственности человеческой природы, приглашает гостя подкрепить силы, преломив с ним хлеб. Ударил в ладоши, приказал явившемуся слуге накрыть скатерть тут же, в библиотеке, и подать что бог послал. Бог послал маслин, жареной козлятины, которую они запивали чистейшей водой горных ключей, и, наконец, фруктов, которые были так прекрасны, что скорей предназначались для насыщения взора, чем желудка. За трапезой ученый сообщил, что на своем долгом веку встречал и людей подвига, как их справедливо назвал гость, которые в жестокой борьбе с собою перестроили свою жизнь по законам Истины, но, по их собственным свидетельствам, им не удавалось сделать это до конца. Оно и понятно: двойственность человеческой природы, состоящей из животного и духовного начал, непримиримых друг с другом, может быть уничтожена только смертью. Не зря его великий тезка Мевляна Джеляледдин Руми говорит о смерти как о втором рождении. Что до обычных людей, коих на этом свете не единицы, а миллионы, то им, в силу ограниченности их возможностей познания Истины, подвиг праведничества едва ли доступен.

Шейхоглу Сату отвечал весьма вдумчиво: он не хочет, чтобы его слова принимались как недоверие к познаниям, превосходящим его собственные скромные сведения в тысячу раз, однако он слышал от людей, коим открыта Истина, что трудности очищенья от скверны объясняются не столько животной природой человека, сколько такими обстоятельствами, как бедность и богатство, власть и бесправие, насилие над телом и над духом, обстоятельствами, не свойственными животным, и коль скоро их устранить, жизнь может стать более достойной Истины, стремление к которой заложено в человеке. На эти соображения хозяин не без каверзы спросил, не предполагается ли в ближайшее время положить конец жадности, зависти и корысти человеческой. Он был бы счастлив узнать, каким образом это возможно и почему Аллах до сей поры не сподобился открыть таковую возможность хотя бы величайшим пророкам, поелику ни один из них, даже осуждая богатство, подобно Исе, не упомянул о возможности его отмены.

Ашику не понадобилось много времени для ответа: предполагается покончить не с чувствами жадности, зависти и корысти, а с причиной их порождающей — несправедливым разделом богатства. Перераспределение лишь умножило бы злобу, единственное средство — сделать все имущество общим достоянием всех. На такую возможность указал Аллах, завещав всю землю и все ее богатства Адаму, Хавве, всем их потомкам, ни словом не обмолвившись о разделе; иное дело, что людям потребовался долгий путь, дабы из зародыша вылупилась и стала откровенной Истина, поскольку ей так же, как человеческому разуму, свойственно развитие…

Еще в начале трапезы забрезжила Джеляледдину Хызыру догадка, которую он почему-то не хотел до себя допускать. Странным образом речи ашика вызвали перед ним обрюзглое лицо муллы Шерафеддина по прозвищу Пальчики Оближешь, хотя между ним и ашиком не могло быть ничего общего.

Вдруг, как при свете молнии, он увидел все: бунт в деревне Даббей, гибель помощника субаши у моста Хюсайн-ага, однорукий разбойник Доган, вожак лжедервишей Деде Султан, в коем Пальчики Оближешь подозревал бывшего управителя кадиаскера, связались в звенья одной цепи, в начале которой — увы, Пальчики Оближешь оказался прав! — стоял друг его молодости бывший кадиаскер, а ныне изникский ссыльный шейх Бедреддин Махмуд, ибо только от него слышал Джеляледдин Хызыр кощунственную для богословов мысль о развитии, которое якобы свойственно Истине, то есть Богу.

Ученый поднял руку и прервал ашика:

— Передай тому, кто тебя послал: решив, будто люди могут исправить мир, созданный Аллахом, впал он в грех самонадеянности! — Джеляледдин возвысил голос. — В великий грех! — И умолк. Опять сорвался на крик. Уж не уподобился ли он в самом деле на старости лет — береги его Аллах! — Мехмеду-бею и слугам мирской власти? Совладав с собою, он продолжил тихо: — Не миром небывалым окончится нынешняя смута. Снова кровью зальется наша земля… Кровью невинных…

Сату содрогнулся. Это звучало пророчеством. Ни словом не обмолвился Сату о поручении шейха, не назвал ни одного имени, а ученый понял все. И вместо того чтобы откликнуться на призыв старого друга, готов, похоже, встать на сторону врага.

Джеляледдин Хызыр понял сомнения ашика. Привел слова священного хадиса: «Приходите ко мне не с делами, а с намерениями вашими». И молвил с сокрушением:

— Я вам — не судья. Пусть бог рассудит! Скажи пославшему тебя: верую в чистоту и величие его помыслов. Не могу встать рядом, но в назидание потомкам, если Аллах попустит, занесу на бумагу без упущений, без искажений, все дела, коим окажусь свидетель, как они были.

Ашик приложил руку к сердцу. Поблагодарил поклоном. Кто-кто, а он знал: правдивое слово не имеет цены.

Сулейман-бей, османский наместник, опершись о луки кожаного ромейского седла, приподнял свое грузное тело и оглянулся. Воинство, которое он больше месяца собирал со всей айдынской земли, неподобающе растянулось. Передовой отряд лучников давно скрылся из виду, а пешие гулямы едва показались из-за поворота далеко позади. Трудно было себе представить, где плелись верблюды, груженные шатрами, снедью и прочей справой, да охранявший их отряд латников.

Сулейман-бей отер пот со лба, дорожками стекавший из-под высокого, обернутого чалмой клобука, сунул батистовый плат на место, за обшлаг рукава. Ничего не попишешь, весна ударила нынче ранняя, жара успела набрать силу. Не мудрено, что, прошагав с рассвета до третьей молитвы, гулямы устали, смешали строй, оторвались от ехавших шагом конных сотен во главе с наместником, его телохранителями, десятком отборных сабельных бойцов, бахадуров, и знаменосцем, алемдаром, с бело-зеленым треугольным стягом и рыжим бунчуком на тонком древке.