— Обыкновения торлаков мне известны, ахи-баба, — мягко возразил Ху Кемаль. — Только мы давно живем по иному уставу.

— Живете по-иному, а чувствуете по-старому. Вот и влез торлак на бочку да пошел бревном крушить…

— Мы его накажем, ахи-баба.

— Накажете? А как? Выпорете или снесете голову? На кол посадите или в рабство продадите? Так беи поступали, а вы что надумаете?

Молчание было ему ответом. И он продолжал:

— До сей поры вы все говорили: нет, нет, нет. Настало время сказать: да.

— Для того и собрали мы здесь, ахи-баба, уважаемых старшин ремесленных и купеческих цехов, старост деревенских, братьев наших, чтоб найти путь к желаемому. Хоть есть у нас перед глазами образец: устройство земель карабурунских и айдынских, но ни мне, ни кому другому в одиночку сего не поднять. Так что помощи просим у всех.

— Скажи для начала, как торлака накажете, — стоял на своем шейх ахи.

Ху Кемаль задумался. Оглядел споспешников. Те сидели, как в рот воды набрали, оскорбленные слышанным. Подумать только, им, освободившим Манису, вверх дном перевернувшим бейский порядок, в лицо говорят такое! Хоть знали они, что горожане их недолюбливают, а все же не ждали. Но еще большей неожиданностью оказалось для них поведенье предводителя: осадил самого Абдала Торлака, лучшего и храбрейшего из них, когда тот вступился за их честь.

Ху Кемаль Торлак прочитал их мысли. Усмехнулся.

— Спасибо тебе, ахи-баба, на дружеском слове, — молвил он. — Не зря говорят: недруг поддакивает, а друг спорит. Наказание предлагаю такое. Вызовем этого торлака сюда, при всех растолкуем ему его глупость и пустим по городу глашатаев. Такой-то, такой-то свершил, мол, глупость — в приступе гнева, лишившись разума, разгромил наш общий дом? Что скажете?

— Сраму натерпится, бедолага, за всю жизнь не отмыть…

— Жалеешь, Абдал Торлак?

Тот опустил свою квадратную голову.

— Жалею, Ху Кемаль. Сам знаешь: позор — только земля прикроет. А крушил он не один.

Старшина каменщиков потянул вверх палец.

— У меня есть добавка! Пусть глашатай присовокупит: «Кто вместе с торлаком, не помня себя, крушил и громил, пусть поможет отстроить. Для чего надлежит явиться на площадь Виноторговцев к конаку, прежде принадлежавшему Караосман-беям!» Как? Годится?

Старшина ткачей с сомнением покачал головой.

— А не придут?

— От людских глаз не скроешься! Придут!

— Ловко ты, брат, придумал! — обрадовался словам каменщика Ху Кемаль. — И урок дадим, и дом отстроим.

— Аминь! — подтвердил его решение ахи-баба.

Давно задумывался Ху Кемаль, чем заменить обыкновения торлаков, стоявшие на многократном «нет» бейским порядкам, когда эти порядки будут порушены. Видения желаемого будущего ярко рисовались перед его взором. Но каковы к ним пути? И так прикидывал и сяк, но, кроме общих слов и тумана, ничего не являлось. Оставалось уповать на учителя: он-де, придет время, подскажет. Или, в крайнем случае, на ученого муллу Керима: найдет что-нибудь в своих книгах.

Но сегодня после известия о вторичном разгроме османского воинства, после разговора с народом Манисы здесь, в обители, он увидел яснее ясного: ничего лучшего, чем устав ахи, для устроения земли, пожалуй, и не придумать. Услышал одобрительное «Аминь» из уст шейха и решился.

— Досточтимый ахи-баба! Старейшины! Братья! От предков предков наших дошли к вам заповеди священной книги «Футуввет». Открылось мне, что нет короче пути, чем указано в этих заповедях, к установлению истинного порядка на свободных землях. Сделаем же их законом для всех!

Он умолк, облизал губы. Ху Кемаль Торлак волновался — это было непривычно. По очереди вгляделся в лица. Лихие бритые лица сподвижников. Уверенные, величавые лица цеховых старшин. Корявые бородатые лица деревенских старост. Решительные юные лица воинов ахи, охранявших собрание. Подернутое морщинами, словно паутиной, древнее благостно-невозмутимое лицо шейха. Ни на одном из них не прочел он ничего, кроме недоумения. Как? Бросить свои обычаи и принять чужие? Перед всеми раскрыть тайны, доверенные братством ахи? Поставить невежд в ряд с собою? Вместо бейских установлений подпасть под цеховые? И сразу же после победы, не успев вкусить воли? Сменить одно ярмо другим?

Нет, не попусту волновался Ху Кемаль Торлак. Чуяло его сердце: будут сопротивляться. Теперь все зависело от него: удастся ему сломать недоверие — значит, сумеют они воспользоваться новой победой. Или же, перевернувшись, все пойдет по-прежнему. Они ведь бились не затем, чтоб сменить власть бейскую своею собственной, а чтобы власть над людьми сменить властью над вещами. И на месте холопства, неразлучного с бейством, утвердить всеобщее братство.

Повременив, — не скажет ли Ху Кемаль еще чего, — шейх ахи молвил с деликатною укоризной: