— Путь ахи есть путь понимания, веры и соблюдения. О понимании не станем и говорить. Блюсти установления, и на это не любого хватит. Хотя бы правила тройки, четверки, восьмерки и дюжины, а они проще прочих.

Снисходительность звучала в его словах, будто вел он речь не с предводителем восставших, а вразумлял дате малое.

Ху Кемаль выжидал, не торопился с ответом.

— О чем правила-то, высокочтимый ахи-баба? — не утерпел один из деревенских.

«Осмелела деревня, — отметил про себя Ху Кемаль. — Полгода назад, да еще в присутствии шейха, слова бы из них не вытянуть».

Ахи-баба повел головой на голос. Но сам отвечать не стал. Дал знак своему наместнику Мухтару-деде. Однолеток шейха, прямой и худой, как трость, без тени улыбки на суровом темном лице, тот сидел по правую руку от хозяина обители в неизменном синем халате, обшитом черной тесьмой, том самом, в котором ходил встречать ашиков к «папаше Хету» на перевал, где погиб ученик Дурасы Эмре.

— Тройка суть правила закрытого, — молвил Мухтар-деде. — Четверка — правила открытого. Восьмерка — правила пешего хождения. Дюжина — правила вкушения.

Премудрость его речи остудила крестьянскую прыть. Но торлаки кое-что смыслили в уставах ахи, потому как немало поработали вместе с цеховыми мастерами.

— Не перечислишь ли нам в поученье, брат Мухтар-деде? — опустив глаза, простодушно спросил Абдал Торлак.

— Три у ахи закрытого — глаз, пояс, язык.

— Зачем?

— Глаз, чтоб не видеть срама, ни своего, ни чужого. Пояс, чтобы не чинить поругания женскому полу, не порочить чести ни своей, ни чужой. Язык, дабы не разносить сплетен, не выдавать тайн.

— А четверка?

— У ахи четыре открытого: рука, чело, сердце, стол.

— Подходяще! А восьмерка пешего хождения?

— Не шагай, заносясь в гордыне. Не дави тварей… Не глазей по сторонам… Не сходи с дороги… Не следи ни за кем… Не заставляй ждать спутника… Не обгоняй старшего.

— Спасибо тебе, Мухтар-деде! — прервал его Ху Кемаль. — Правила сии нам не чужды. Но не о них я вел речь. Ахи по-арабски означает «братья». Или я ошибся, досточтимый шейх?

— Не ошибся, Ху Кемаль.

— У вас, как у братьев, трапеза общая. И нажитое отцом наследует не сын, а все братство. Трудиться каждый должен сам. Верно я говорю?

— Верно, Ху Кемаль!

— Вот это и возьмем в закон для земель, свободных от беев. Коль скоро имущество да земля у нас теперь общие, иначе быть не должно… А тройкам, семеркам и дюжинам, Мухтар-деде, станем учить детишек, дабы росли они добронравными, справедливыми!

— Ну, а как не захотят? — усомнился старшина рисоторговцев.

— Расти добронравными, что ли?

— Нет, трапезовать вместе. Свое имущество отдать. Силой, что ли, заставишь?

— Да как же иначе трапезовать, если хлеб в пекарнях да хлёбово в поварнях будут готовить на всех? Калекам да немощным пусть домой носят. А что до имущества — то смотря какое. Ежели для твоей работы да для тебя с домочадцами потребное — пользуйся на здоровье, равно как землицей, какую обработал. А груды добра, дворцы да конаки, золото, деньги, каменья драгоценные — на что они работающему?

— На что, говоришь? — переспросил старейшина хлопкоторговцев, чернобородый, широкий в кости купец. — Не ведаешь разве, что запас товара да тугая мошна для нашего брата, торговца, первое дело?

— А с кем торговать станешь? Кому продавать, если все теперь общее и без денег?!

Собрание ахнуло:

— Без денег?!

— Постой, Ху Кемаль, погоди! — поднялся старшина каменщиков. — Чего-то я в толк не возьму. Скажем, сложили мы стену. А на что возьмем харч? Где справим зубило, мастерок и другие снаряды, ежли денег не получим?

— Придешь ко мне, дам на порты, — весело откликнулся старшина ткачей. — Портные сошьют, кузнецы молоток с зубилом выкуют. Деревня хлеб да овощ, пастухи овечек привезут…

— И перепелки жареные сами в рот полетят, — в лад ему подхватил одноглазый староста деревни Арпалы.

— Несогласные мы! — закричали деревенские. — Несогласные!

— Нам от вас ничего не надо. Все сами добудем — и одежду, и харч.

— И дома себе сами поставим.