Стал он рабом мурзы Ахмета. Тот продал его мурзе Абдулле. За восемь лет плена чего только не навидался у татарских князей кузнечных дел мастер. Как насильничали над женщинами, как вживали рабам в пятки свиную щетину, чтоб не бегали, как их железом клеймили. У самого на плече тавро выжжено.

Когда хромой Тимур побил Тохтамышево войско, Алексей мог уйти от своего мурзы. Не захотел: уж больно Тимуровы воеводы лютовали над татарским народом. И другого страшился. Татары хоть на одном поле с Русью живут, а эти угонят бог знает в какую даль от родной земли. Остался. За господином своим последовал. Тот вместе с уцелевшими воинами пошел под руку османского султана Баязида. Дали им место в Болгарии возле Пловдива: «Служите!» Как обрадовался Алексей речи болгарской, столь схожей с речью родною. Только и было дела, что спрашивать: как у вас называется то да се. И ликовать: у нас, мол, так же. В Болгарии и бросил его подыхать мурза Абдулла, когда покалечил конь. Увечный раб — что разбитый горшок. На что он хозяину?! «Учат нас жить, учат, — с досадой и злостью думал кузнец, отлеживаясь у дервишей в обители. — А мы, дураки, все в ум не возьмем, все надеемся на справедливого хана иль воеводу. Одного с натугой скинем, другого садят. Инако надо ладить. Раз право за тем, кто силен, значит, надобно и нам силу копить. Но как? Боязлив род Адамов, сукины дети! Терпят, молчат. Кровью харкают, а говорят: кизиловый шербет пьем. Думают, хуже бы не было. А если скажут, то втуне. И кто поймет? Языки разны, веры различны, сидят по своим углам да куткам. Попы и муллы сказывают: бог по грехам наказует. Не тем ли повинны мы, что долго надругательство терпим?»

Не оставляли эти мысли кузнеца, когда поправился и сам стал ходить за подаянием. Не покинули они его и позднее, когда в деревне Мумджилар стал помогать Стоянке, коему досталась кузня, как некогда Алексею сыну Гаврилову, от покойного отца.

Солнце осветило терявшиеся в вышине верхушки грабовых деревьев. Птицы приветствовали его разноголосым воплем. Тропа все круче забирала вверх. Грабы сменились чащей тонкоствольных, тянущихся ввысь берез, зарослями бузины, дикой груши, кизила. Карабаш то и дело отбегал в сторону, срывал зубами две-три красно-синие продолговатые ягоды. Оглядывался, щеря в улыбке пасть. И припускался догонять хозяина.

Кузнец приказал ему идти рядом. Карабаш был похож на хозяина своего. Такой же заросший темными с проседью космами. Такой же одинокий на свете, брошенный хозяином подыхать. Кузнец подобрал его жалким больным щенком в одном из арнаутских дворов, разоренных янычарами. Арнауты эти, или албанцы, были православные. Прибежали некогда в Болгарию из своих албанских гор, спасаясь от иноверческого ига. Но и в здешней лесной глухомани настигла их османская длань. Были среди арнаутов и каменщики и огородники, но более прочих кожухари да овцегоны. Последние дорожили пастушьими волкодавами не меньше, чем землепашцы своими волами. Но, видно, показался им щенок безнадежным — у него была перебита лапа. А кузнец узрел в скулящем кутенке инооблик своей собственной судьбы. Вправил ему кость, наложил лубок, и через полтора года жалкий шелудивый щенок обернулся здоровенным волкодавом — голова что у теленка, каждая лапа с кулак. И норовом в спасителя своего — суровый, терпеливый, упорный и бешеный в ярости. С первого дня кузнец толковал с ним по-своему — не с кем было беседовать ему больше на родном языке. И Карабаш приучился понимать его речь.

Услышав «Сюда!», пес подбежал к кузнецу и, точно привязанный, шел рядом, изредка вскидывая свою черную голову, не будет ли приказаний.

Впереди заметно посветлело. Передние встали, — наверно, дервиш Ибрагим дал знак. Карабаш приподнял морду, шевеля влажным черным носом, что-то ловил верхним чутьем. И заворчал. «Тихо!» — приказал кузнец. Ему почудились голоса, запах гари.

Двинулись дальше. И вскоре поравнялись с пятью крестьянами. Опираясь на вилы, на самодельные копья, одетые подобно болгарским войнукам — на ногах сыромятные постолы с завертками по колено, на голове — клобук с ушами, в зипунах — они сторожко оглядывали каждого из приведенных дервишем Исмаилом. То был первый дозор воинства Истины.

Через полверсты лес и подъем враз кончились. Они вышли на небольшое скальное плато. На вырубке среди пней теснились наскоро сбитые навесы и шалаши. Горели костры от мошкары. Вольно расположившиеся ватажники ладили луки, строгали ратовища для копий, прилаживали косы, тесали топорища, обивали воловьей кожей неуклюжие, как корыта, деревянные латы. Обжигали на огне палицы. Лазили по кустам, бросали в рот дикие ягоды. Тут же паслась отара овец. Дым костров, блеяние скотины, голоса людей ветер относил к полудню — туда, где скала обрывалась ущельем реки Чаирлык.

Новички радостно узнавали свойственников, знакомцев из соседних деревень Балабанлар, Хюсенлер, Кокарджа, Юнус Абдал, где болгары жили вместе с турками. Хлопали друг друга по спинам, обнимались. Все ватажники были пустоусы и пустобороды — обриты наголо.

— Поди выбери место для кузни, — сказал Алексей Стоянке. — А я потолкую вон с этими.

Он указал на албанцев-овцегонов с их псами, которые при виде Карабаша на всякий случай показали стиснутые зубы. Тут был и старый приятель кузнеца по обители дервиш-помак, болгарин родом, басурманин верой. Он поднялся ему навстречу:

— Все-таки вернулся, пришел к нам, майстере Алекси!

— Не я к вам вернулся, а вы обернулись наконец от слов к делу, приятель!

— Слово тоже дело, майстере. И немалое. У нашего шейха…

— Если твой шейх Бедреддин, то, может, у него слово с делом и не расходятся.

Едва встретились, не успели обняться, как взялись прекословить, будто не три года, а три дня прошло с тех пор, как кузнец покинул обитель.

— Ты все такой же злой, — покачал головой дервиш.

— Вовсе нет! Много злее, приятель…

— Вот и отменно, — раздалось у кузнеца за спиной. — На злых до дела у нас нужда.

Мастер оглянулся. Высокий бритый человек в дервишеском плаще, но с палашом у пояса, нос горбинкой, взгляд властный, лицо чуть сплюснутое у висков, до странности похоже на султанское. Подошел в сопровождении двух воинов ахи. Кузнец, давно ни перед кем не робевший, смешался: не сам ли шейх?

Но то был не шейх, а его сподвижник каменщик Ахи Махмуд. Дервиш пришел кузнецу на выручку: