«Много теснили меня от юности моей, но духа моего не потеснили…» Деде Султан не помнил, где он слышал, где прочел эти слова. Но когда он произнес их вслух, то понял — они явились к нему вовремя. Спины чуть выпрямились, глаза засветились.

— Утром они пойдут на нас снова, — сказал он. — Уповаю на Ху Кемаля Торлака, да успеет он ударить им в тыл. — Он обернулся к воеводе судовой рати — Брат Анастас, ступай немедля в Карабурун. Соберешь, сколько уместишь в шлюпах, детей и жен, особливо непраздных. Отвезешь их на Хиос.

Анастас вскочил:

— Я не могу, Деде Султан! Я должен расквитаться за отца моего Димитри. На шлюпах есть кормчие помоложе… Дозволь остаться мне!

— Уйми свое сердце, брат Анастас. Тебе досталась доля потяжелее. Уберечь наше семя.

«Наше семя…» В Карабуруне жили греки. Их жен и детей уводил из-под меча Деде Султан. Знал: это справедливо. Ведь смерть несли им его единоверцы, мусульмане.

— Не на Хиос, Деде Султан, — возразил Абдуселям. — Есть знак, что хиосский правитель стакнулся с османцами. А вот на Самосе наши друзья в обителях покуда живут без опаски.

— На Самос так на Самос! Будь по-твоему, брат Абдуселям.

От постели Хатче поднялась Гюлсум. Подошла к Догану:

— Зовет тебя.

Доган подошел к изголовью жены. Встал на колени. Слышно было, как трещат фитили в плошках с маслом, как мерно падают со сводов капли. В наступившей тишине явственно прозвучал негромкий шепот предводительницы:

— Я отхожу, Доган…

Доган хотел было возразить, но она остановила его взглядом.

— Прости, что я была тебе плохой женой, плохой матерью твоего сына…

— Ты меня прости, хатун.

— Прошу, сбереги Доганчика… Обещай…

— Пусть душа твоя будет покойна, сестра Хатче, — громко отозвался со своего места Бёрклюдже Мустафа. — Обещаю тебе: он будет жить.

Хатче-хатун попыталась ответить, но из открытого рта ее вырвался хрип, тело дернулось и застыло.

Гюлсум принялась сосредоточенно разматывать свой кушак. Вынула из ножен саблю. Одним махом отсекла от кушака кусок с локоть длиной. Подвязала умершей челюсть. Осторожно смежила ей веки. И только тут вдруг разрыдалась.

Доган стоял на коленях, опустив голову.

Бёрклюдже Мустафа обернулся к Абдуселяму:

— Возьми, брат наш Абдуселям, попеченье о сиротах. Дай весть нашим друзьям на Самосе, на Хиосе, в Мистре. С тобой на шлюпах пойдет и Гюлсум.

Услышав свое имя, Гюлсум подняла голову. Вытерла лицо рукавом.

— Ты запамятовал нашу клятву, Мустафа! В сече и на плахе, в жизни и смерти…

Как можно было забыть? Ход тайный с сеновала. Звезду на темном небе. Узкое, точно бойница, оконце. Ее руки на своей груди, ее жалость. Их ночи в горной деревушке. И здесь в Карабуруне. Но он знал: она несла под сердцем его ребенка.

— Ты теперь не вправе решать лишь за себя, Гюлсум.

В голосе его нежданно прозвучала такая просящая, застенчивая мягкость, что все с удивленьем уставились ему в лицо.

— О том я и толкую, Деде Султан! — откликнулась Гюлсум. — Мать сына твоего не может стать клятвопреступницей.

С этими словами она решительно направилась в круг и уселась на место, которое обычно занимала Хатче-хатун.

Бёрклюдже Мустафа молчал. И это счастье, и это горе он должен был пережить.

Он поднялся. Сел рядом с Шейхоглу Сату и, глядя ему в глаза, сказал:

— Брат Анастас высадит тебя на побережье. Вместе с Доганчиком. Спеши к учителю в Делиорман. Передай ему нашу любовь и верность. Скажи: мы будем стоять до конца… И порадей о мальчике, чтоб нам лжецами не оказаться на том свете перед Хатче-хатун, мир сердцу ее! Ты — наше слово, брат ашик…

Когда Шейхоглу Сату снова открыл глаза, было совсем темно. Ночь стояла глухая, безлунная. Какая-то возня послышалась в стоге. Он протянул руку, думая, что Доганчик опять заметался во сне. Место, где он лежал, было пусто.

Сату прислушался. Кто там? Шорох в соломе не утихал. Раздался громкий писк, еще один. Господи, да это мыши!

Сату выбрался из соломы. Сел. «Уху-ух-у» — жутко завыло в роще. Быстрые шаги приближались к стогу. В темноте возникли очертанья размахивающего руками бегущего человека, огромного на фоне неба. Он плюхнулся в стог.

— Доганчик? Куда ходил?

— По нужде, дедушка Сату, — прерывающимся голосом отозвался мальчик. — Кто там кричал так страшно?

Ашик нашел его руку. Рука была холодная, дрожащая.