Второе послание адресовалось Хайяфе, старейшине иудесв-кожевенников в Манисе, что некогда тоже слушал беседы Элисайоса. С ним Бедреддин встретился семь лет назад, когда бродил по многим турецким землям. Это письмо доставит в Манису Ху Кемаль Торлак.

Окончив писать, Бедреддин осушил чернила песком. Обрезал бумагу, тщательно свернул послания в тугие свитки, вложил в круглые кожаные трубки-чехлы. Закапал с обоих концов воском, приложил к воску свою печатку кадия и заткнул за кушак.

Потом взял свечу и, загораживая пламя рукой, вышел на женскую половину. Из прихожей две двери вели направо — одна в комнату хатун, другая — к кормилице, ночевавшей вместе с новорожденным младенцем, пятилетней дочерью шейха Иваз-хатун и внучками-двойняшками, которых привез в Изник Бёрклюдже Мусафа.

Бедреддин повернул налево и приподнял полог, скрывавший вход в комнату, где жили рожденный от хатун в Эдирне шестилетний сын Ахмед-беша и внук Халил.

Ахмед-беша раскидался во сне. Полотняная ночная рубаха сбилась на живот. Щеки раскраснелись.

Бедреддин склонился над сыном, поправил рубаху, осторожно накрыл одеялом.

Халил и во сне походил на готового заплакать старичка. На голове, как у взрослого, ночной колпак, ладоши сложены под щекой, губы скривились. Бедреддину припомнился недоверчивый взгляд внука, когда сразу после приезда тот спросил ни с того ни с сего: «А правда, дедушка, ты все свои книги побросал в реку?»

Да, много им предстояло еще понять. Сумеют, успеют ли? Как оценят они своих отцов и дедов? Их сегодняшний судьбоносный шаг?

За стенами обители стояла глухая ночь. Время от времени в темноте раздавались звон металла и стук колотушек — то городская стража давала знать, что бдит и обыватель может спать спокойно.

Бедреддин спать не собирался. Много нужно было передумать, чтоб ничего не упустить к рассвету, когда придут ученики. Пора было считать альчики!

«Пора считать альчики!» Эти слова донеслись к нему из невообразимой дали. Мальчишкой в Эдирне до одурения сражался он в альчики со сверстниками из квартала. Чтоб косточку из сустава бараньей ножки можно было назвать альчиком, надо было очистить ее от сухожилий, отполировать до блеска, выкрасить в отваре из луковичной шелухи. В одной из косточек — бите — проделывали круглую воронку, которую заливали свинцом. Чем тяжелей она была, тем выше ценилась. Битой вышибались из круга поставленные в ряд альчики. Выбил — забирай, прячь за пазуху. Промахнулся — уступи очередь следующему. Конец игре — вот что означали слова «Пора считать альчики!». Победил или проиграл.

Шейх Бедреддин вернулся в келью. И до рассвета с начала до конца прошел весь длинный долгий путь, который привел его сюда, вот в эту ночь, в обитель Якуба Челеби в Изнике, будто читал чью-то чужую, написанную в книге жизнь. И когда в предрассветной мгле незадолго до первого эзана во дворе раздались шаги Бёрклюдже Мустафы и Ху Кемаля Торлака, он уже знал: пускай не суждено увидеться им больше в этом мире, отныне в памяти людской, а это, собственно, и есть тот мир, который называется иным, их именам стоять навеки рядом.

После сожжения Элисайоса друзьям в Бурсе не сиделось. Георгис Гемистас со своим неразлучным Димосом стал собираться в Галлиполи. Там думал он сесть на любое судно, которое увезло бы их в Геную или Венецию. В Ферраре и во Флоренции его давно ждали влиятельные друзья и почитатели.

Бедреддин, Муса и Мюэйед пешком провожали их до ворот Каплыджа. День стоял ясный, синий, но сердца у них были словно пеплом присыпаны.

У ворот греки спешились. Гемистас, обращаясь почему-то не к Мусе как внуку бурсского кадия и к тому же старшему по возрасту, а к Бедреддину, сказал:

— Не поминайте злом! И знайте, сколько бы морей, гор и стран ни лежало между нами, отныне я всегда с вами!

— Мы ваши братья на том и на этом свете, — откликнулся Бедреддин.

Греки вскочили в седла и крупной рысью стали спускаться вниз из крепости. Муса, Мюэйед и Бедреддин долго глядели им вслед, пока, миновав пригородные кварталы, они не исчезли в черно-зеленой листве оливковых рощ.

Высоко в небе сияло солнце. Сверкала белизной снежная шапка Улудага, а душа томилась. Печаль, такая печаль!

Сколько помнил себя Бедреддин, с детства владела им одна страсть — знать. Почему птица летает, а рыба плавает? Как строится крепость и зачем пашет пахарь? Почему одни богаты и сильны, а другие нищи и немощны, одни ходят в мечеть, а другие в церковь? Отец не отмахивался от его детских вопросов, напротив, старался всячески поддержать огонь любознательности, ибо помнил, как в юности сжигал он его самого.

В двадцать лет он уехал в далекий Самарканд поучиться уму-разуму у столпов мусульманской науки. Среди них удостоился он чести слушать Ходжу Абдулмелика, одного из учеников самого Бурханаддина Али ибн Абу Бакра Аль Маргинани, автора законоучебника «Аль-хидая фи шерх аль-бидая» — «Руководство по комментированию начал», по которому суждено изучать право десяткам поколений факихов во всех медресе исламского мира.

Да, кадий Исраил повидал мир, приобщился к светочам знаний, но ученым не стал. Не к лицу было молодому человеку из старинного воинского рода корпеть над книгами, когда началось завоевание византийских земель по ту сторону проливов, в Румелии. Как только Исраил одолел начальный курс наук и сподобился звания муллы, отец вызвал его на родину.