— Сомнение сие почти равносильно сомнению в справедливости божьей, — ответил на этот вопрос Бедреддина шейх Ахлати. — А посему требует покаяния. Ведь сказано: «Власть справедливая — от бога». Значит, в богоспасаемых странах ислама власть не только может, но и должна быть справедливой. Другое дело, что между принципом и действительностью неизбежно существует зазор. В том и состоит смысл существования духовного сословия, чтобы, елико возможно, сей зазор сузить, приближая к Истине власть имущих прежде всех прочих.

Приметив иронические искорки в глазах Бедреддина, шейх прибавил, что притча о верблюде на крыше балхского царя, а Бедреддин — вот чудо! — действительно хотел к ней прибегнуть, по меньшей мере неуместна. В отношениях с султаном не Баркук, а он, Ахлати, взыскующий бога. И задача его, как, впрочем, любого наставника, убедить повелителя в том, что поступать в согласии с Истиной, то есть по справедливости, выгодно, ибо это укрепляет власть. И наоборот. В подтверждение шейх привел разговор с султаном, имевший место после того, как Баркук приказал усилить стены крепости, чтобы сделать ее совершенно неприступной для врага. Шейх, одобрив затею, как бы между прочим заметил, что самые прочные стены сложены из добрых дел, ибо вопли и молитвы утесненных не то что вражья конница или стрелы лучников, проникают сквозь самые толстые стены. Да воодушевит Аллах его величество на сооружение такой крепости, поскольку милость и доброта суть надежда и охрана народа, а следовательно, и самого властителя.

Когда Бедреддин, на сей раз пряча глаза, почтительно осведомился, последовал ли его величество наставлениям шейха, Ахлати посоветовал румелийскому факиху припомнить хотя бы больницы Каира.

О страждущих здесь пеклись: у каждого была отдельная постель, больные не тратили ни на лекарей, ни на харч и ломаного медяка. Здания лечебницы были окружены тенистыми садами, в которых журчали арыки. Все это Бедреддин видел, сопровождая своего соученика, главного лекаря Джеляледдина Хызыра. Лекарское дело в Каире было поставлено лучше, чем в любой из столиц мусульманского мира. Здесь не только лечили болезни, но и делали операции, в том числе полостные, снимали даже катаракту с глаз. Но, пожалуй, самое удивительное — развитие гинекологии, которой не знала ни одна из стран ислама. Султан Баркук ежегодно выделял на больницу доходы с капитала в миллион дирхемов.

Бедреддин позволил себе заметить, что облегчение страданий телесных, составлявших заботу султану Баркука, наставляемого шейхом, который сам славится как целитель, дело, конечно, благое, но с врачеванием душ людских обстоит куда хуже. В ответ Ахлати напомнил, каким уважением и заботой султана в сем богоспасаемом граде пользуются улемы, факихи и шейхи. Конечно, султан озабочен упрочением собственной власти. Но все ли сделали представители духовного сословия для врачевания духовных недугов народа, об этом каждому из них надлежит спросить самих себя, ибо прежде чем учить других, надобно знать, кто ты сам.

Именно поэтому, подхватил Бедреддин, он чувствует себя неспособным более исполнять обязанности наставника принца Фараджа, да и вообще кого бы то ни было.

Шейх Ахлати сочувственно улыбнулся. В молодости ему тоже пришлось испытать нечто подобное. Его досточтимый друг как будто пытается отождествить мир духовный, абсолютный и совершенный, с миром видимым, Грубым и приблизительным, хотя на деле эти миры суть противоположности. Впрочем, страсть к тождеству — что ветер в парусах корабля.

Ахлати думал успокоить Бедреддина. Но речь его, хоть и была глубокомысленной, на сей раз, вместо того чтоб унять волнение сердца, еще больше разбередила душу.

Бедреддин назвал своего первенца так же, как праотец Ибрагим. По исламской традиции Ибрагим с Исмаилом считаются строителями священного храма Кааба. Какой храм вознамеривался в те дни построить вместе с сыном Бедреддин, нам знать не дано. Несомненно одно: он мечтал трудиться над ним вместе с сыном.

Его рождение совпало с общим для мусульман и христиан-коптов праздником Шам ан-Насим — «Первое дуновение ветерка». Это первый день весны, а также «хамсина» — многонедельного полуденного ветра, который несет на Каир густую пыль пустыни.

В узкий проулок между мечетью Эль-Мехмендар и воротами Зубейла, где Мюэйед загодя снял полдома, с самого утра доносились взрывы и тошнотворный запах гнилой рыбы. Шам ан-Насим был веселым праздником. Молодежь разгулялась. Забавы ради под ноги прохожим то и дело летели самодельные шутихи из камней и пороха, завернутых в тряпье и перевязанных бечевкой. А гнилая рыба фессех считалась изысканным блюдом, обязательным для весенних трапез, и завозилась в эти дни в громадных количествах. К ее запаху Бедреддин так и не привык за годы жизни в Каире. Светлое время дня многочисленные семейные кланы — братья, сестры, двоюродные и троюродные с женами братьев и мужьями сестер, дядья и тети с детьми и друзьями, — набрав корзинки с едой, проводили в беседах на берегу реки под тенистыми деревьями. Вечером зажигались на улицах разноцветные фонарики, при свете факелов потешали народ фокусники, чтецы стихов.

Бедреддин весь день не выходил из дому. Под вечер третьего дня навестить сестру и новорожденного племянника пришла Мария. Была она похожа на Джазибе — такая же луноликая, круглоглазая, но выше, стройнее. Воспитанности, чувства собственного достоинства и Джазибе было не занимать стать, но в округлых, как бы ласкающих, движениях Марии, в интонациях ее низкого певучего голоса, вызывавшего телесное ощущение черного бархата, сквозила еще и неукротимая воля. Джазибе вызывала доверие. Ее сестра располагала к покою: нужно только положиться на нее, и все пойдет как надо, само собой. С той поры, как около года назад она родила шейху Ахлати сына и стала единственной хозяйкой в доме человека, возглавлявшего обширную дервишескую общину, ко всему этому прибавилась еще и властность, точней, совершенная убежденность, что ее слово, любое распоряжение не могут быть не исполнены, тем более что слова она всегда говорила обдуманные, а распоряженья отдавала редкие, единственно необходимые.