Суфии звали себя «ахли вакт», то есть людьми времени, ибо стремились жить каждый миг всей полнотой этого мига.

В терпении и даже в уповании Бедреддина шейх видел все то же исступление. Оно мешало Бедреддину достичь следующей стоянки — «риза», буквально — «приятия», то есть такого состояния духа, когда любой удар судьбы, любая удача не только оставляют невозмутимым, но и помыслить невозможно, что они могут вызвать радость или огорчение.

Жарким каирским утром истощенный ночными бдениями, утеснениями плоти и голодом Бедреддин вышел на берег Нила и потерял сознание. Земляки, учившиеся в знаменитом медресе Аль-Азхар, нашли его лежащим ничком в пыли. На повозке привезли бесчувственное тело в обитель. Шейх Ахлати поднес к смертельно бледному лицу ученика медное зеркальце, подержал запястье.

— Пляшите!

Под пение и флейту закружились дервиши. Ветром пахнуло в лицо Бедреддину. Он открыл глаза. Заметив, что он очнулся, еще быстрей завертелись мюриды. А он долго слушал пенье и страстный голос флейты, глядел на пляшущих, не понимая, что с ним. Может, он умер и воскрес?

Шейх увел его к себе. Усадил напротив на стеганую подстилку. Молча поглядел ему в лицо лучистыми, чуть навыкате глазами. Взгляд его проникал в самое сердце, по крайней мере, так чувствовал Бедреддин. Молчание продолжалось долго. Покуда Бедреддин не ощутил себя освобожденным, легким как пух. И тогда шейх сказал:

— Ты получишь все, чего хочешь, когда перестанешь хотеть.

И пояснил притчей. Пять веков назад к великому учителю Баязиду Бистами пришел человек. «Твое ученье разбило мне жизнь, — молвил он с укором. — Двадцать лет назад я пришел к тебе. Ты сказал: „Все будет дано тому, кто не ищет. Перестань просить богатства, и оно придет. Самые прекрасные женщины явятся, если ты вожделеешь“. И вот минули двадцать лет. Я перестал искать. Я ничего не просил. От всего отказался. И я по-прежнему нищ. Ни одна, даже самая уродливая, женщина не пришла. Жизнь моя прошла впустую. Что ты мне ответишь на это?»

Вистами ответил: «Ты прожил впустую жизнь не из-за меня. Ты все упустил из-за желания. Ты беспрестанно оглядывался: идут или нет? Все время ждал: вот-вот постучит в дверь первая красавица мира. Твои уста молчали, но не сердце. Говоришь, от всего отказался? А желанье? От него ты не сумел отказаться. Дается тому, кто не просит».

— Но пророк Иса заповедал: «Просите, и воздастся вам, стучите, и дверь откроется для вас». Где же истина, учитель? — спросил Бедреддин.

Шейх ответил ему еще одной притчей.

«Как-то Ходжу Насреддина призвали к кадию. Кадий спросил: „Сколько тебе лет?“ — „Сорок“. Кадий удивился: „Пять лет назад ты утверждал то же самое!“ — „Опора правосудия может на меня положиться, — с гордостью отвечал Ходжа Насреддин. — Я человек слова. Сказал сорок — значит, сорок“…»

— Твой вопрос логичен, — заключил шейх Ахлати. — А всякий мыслящий логично где-то подобен Ходже Насреддину. Истина — не логична. Она вечна, но не неизменна. Именно потому вечна, что вечно изменяется. Слова пророка Исы были истинны в том месте, в то время и для тех людей, коим были сказаны. Сколь часто вижу я, как мои мюриды сверяют в голове сказанное мною с Библией, с Кораном, с книгами великих богословов и, если сказанное совпадает с написанным, кивают довольные: «Верно, верно». Если же не совпадает — молчат. А я говорю: что бы, где бы ни было написано, это прошло, это больше не значимо так, как значило прежде. Ум накапливает прошлое, только там черпает он меру для суждения. Ум всегда ищет старые двери. Истина — вечно нова. Двигаться с новым — значит достичь — о чудо из чудес! — всего, что скрыто в старом. И что кроется в новом. Время, место и люди определяют формы, в которые выливается вечно изменяющаяся бессмертная истина…

Поученье это стало для Бедреддина вторым глотком из чаши постижения. Отхлебнув из нее, он на сей раз «не огласил криком души своей небеса», а, напротив, примолк, «погрузился в безбрежный океан самопознания».

Иногда шейх давал ему притчи, как задачи. Не растолковывал, а предоставлял самому находить содержащиеся в них значения: считалось, что способный мюрид должен дойти до семи уровней смысла.

То был обычный для суфийских шейхов способ перестройки мышления. Истине, считали они, научить нельзя. Это — опыт. Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся. Дается она не знанием, а постижением. «Знание — всего лишь часть вашей памяти. Постижение — часть вашего бытия». Постигнуть значило стать тем, что хочешь знать. «Тарикат» был лишь путем к такому состоянию, в коем постижение становится возможным.

Шейхи предпочитали не рассуждать о догмах и теориях, а петь и плясать. В отличие от казенного богословия, они считали, что жизнь не церемония, а праздник; пенье, танец ближе к ветру, качающему деревья, к птицам, щебечущим на ветвях, к облакам, орошающим землю. Вся жизнь это содрогание, биение, танец.

Пляска и пенье освобождали от скованности, ограниченности своего отъединенного «я», помогали стать частью всеобщего. За ними следовали притчи. Самая жизнь для суфиев была не историей, а притчей.

Как-то Бедреддину захотелось выказать благодарность шейху: без него он долго блуждал бы в потемках так называемых наук. Но тот грубо прервал его:

— С тем же успехом ты мог бы благодарить земляного червя или лягушку.

Видя недоуменье ученика, пояснил рассказом.

— У великого шейха и ученого Шибли спросили: «Кто направил тебя на путь?» — «Пес, — ответил Шибли. — Однажды я увидел его умирающим от жажды, стоящего у края воды, но всякий раз, когда он смотрел на свое отраженье, он отскакивал от воды в испуге, ибо думал, что это другая собака. Наконец, жажда стала нестерпимой и заставила его отбросить страх. Он прыгнул в воду. Изображенье исчезло. Преградой к тому, что он искал, был он сам. Когда я постиг то, что считал самим собой, препятствие, заключавшееся во мне, исчезло. Но путь мне впервые указал бездомный пес».