Речь молодого государя звучала искренне. Кажется, он верил, что без влияния шейха Бедреддина, которое тот завоевал среди воинства, улемов и черного люда, ему не привести великих беев под свою руку, не уравнять их перед законом с простыми сипахами, не вкусить сладкой мести за измену под Анкарой.

— Не вводи себя в заблуждение, государь, — ответил Бедреддин. — Одно дело желать, другое — быть. Не далее как вчера ты приказал погубить деревню. Дескать, изменили государю, подняли на него руку… В тот же самый день ты милостиво простил беев, изменивших Сулейману Челеби и переметнувшихся на твою сторону, как некогда, изменив твоему отцу, они перебежали на сторону Железного Хромца. Мало того, ты ставишь своим визирем Ибрагима Чандарльюглу, что был визирем у покойного Сулеймана Челеби. Где же тут равенство перед законом?

Муса Челеби опустил голову. Она у него часто начинала работать после того, как дело было сделано.

— Как же теперь быть, мой шейх?

— Я знаю, мой государь, ты поклялся отомстить изменникам-беям. Но что ты можешь? Лишить их жизни? Пожалуй, кой-кого можешь. Но их власть, их земли и богатства останутся в неприкосновенности, перейдут к их сыновьям. Лишить их земли? Это уже пострашней: бей остается беем, пока он имеет власть, а власть дает земля. Но и то и другое опасно, мой государь…

— Для кого опасно?

— Для твоей власти, мой государь. Казнью изменников ты так напугаешь остальных, что все беи от тебя побегут. А твой главный противник, твой брат Мехмед Челеби, что ныне полный хозяин и в первопрестольной Бурсе, и во всей Анатолии, только того и ждет. Пожалуйте, мол, дорогие воеводы под мое крылышко… Второй путь и того хуже. Отобранные у великих беев земли ты раздашь своим людям, не так ли? Новые беи — они бедны, захотят поскорей стать богатыми. Начнут жать из крестьян последние соки, известно, голодный волк опаснее сытого. Вместо облегченья ты принесешь новые тяготы. И черный люд, рядовые сипахи, войнуки, что пока стоят за тебя горой, возмутятся. Не останется у тебя ни воевод, ни войска, мой государь.

— Предлагаешь отказаться от клятвы, простить изменников?

Голос у Мусы Челеби звучал тихо, но лицо загорелось, предвещая вспышку знаменитого османского гнева.

— Да, мой государь, — отвечал как ни в чем не бывало Бедреддин. — Чтобы остаться у власти, иного выхода нет. Так говорит логика.

— У сердца иная логика, — вскричал Муса Челеби. И тут же понизил голос. — Я готов рискнуть властью ради будущего, ради справедливости, наконец. Помоги, мой шейх!

Не воина, не победителя царственного брата, не государя увидел перед собой Бедреддин, а растерянного, беспомощного юношу, почти мальчика. Он и был мальчиком, сверстником его сына Исмаила. Лицо, правда, обветренное, темное, но усики тонкие, шелковые, на подбородке не борода, а пушок. Взгляд по-мальчишески дерзкий, упрямый, но чистый. Впрочем, с чего это он расчувствовался? Хорош мальчик, приказавший вырезать деревню! Бедреддин вспомнил отрезанные губы негритенка-раба в каирском дворце и внутренне передернулся. Что может быть несовместимей, безнравственней, чем ребенок и царская власть?!. Положим, этот успел хватить лиха, всего нагляделся. И возвели его на престол не вельможи да беи, а вожди акынджийские, рядовые сипахи да ратники. Думает отомстить изменникам и предателям, ненавидит беев. А попал во дворец, что барашек в стаю волков. Любой его промашкой воспользуются к своей выгоде, станут потакать его слабостям, подстрекать к глупостям и жестокостям, развратят, чтобы держать в руках. Разве не те же самые вельможи пытались соблазнить разгулом его отца султана Баязида, спаивали Сулеймана Челеби, дарили ему мальчиков и девочек. И за его спиной беды не знали! Тащили все, что ни попадет, вконец порушив державу. Решил, бедолага, что взял власть, а сам очутился во власти беев. Потому они и позволили ему столь легко усесться на место распутного брата, утратившего остатки народного почтения. Теперь настала очередь Мусы.

— Ты молод, мой государь, горяч, как все Османы. Достанет ли терпенья, чтоб, не поддавшись гневу, не прельщаясь дарами, никого не попрекая изменой, камень за камнем, как крепостную стену, заложить основу своей власти…

— Крови в моих жилах, побед на поле брани неужто мало?

— Чтобы взять власть, мой государь, достаточно. Чтоб ее удержать, и того более, устроить по-своему, — мало.

— Что ж еще надобно?

— Люди. Не сотня, не тысяча даже, что, может быть, пойдут за тобой из преданности, по чувству долга, чести. А множество…

— И ты, мой шейх? Ты тоже утверждаешь, что в этом мире большинство преследует одну лишь выгоду?

— Нет, не одну, но преследует, мой государь.

Муса Челеби поднес скрещенные ладони к горлу, точно собирался себя удушить. Лицо его потемнело. Глаза заволоклись.

— Несчастная голова моя! — проговорил он, покачиваясь из стороны в сторону. — Быть мне клятвоотступником!.. Сколь подло устроен мир!

Острая жалость пронзила Бедреддина. К этому юноше, столько лет жившему мечтой о мести, о торжестве справедливости. Пришедшему за духовной поддержкой, а услышавшему, что миром правят не чувства, а интересы.

— Не греши против Истины, мой государь! — негромко, но властно сказал он. — Мир устроен разумно! И лошадь торопится к дому, уповая на овес в своих яслях. Но разве знает она, что везет в тороках? — Муса Челеби опустил руки. Уставился Бедреддину в лицо, весь внимание. Тот продолжал: — Шесть столетий назад Харун ар-Рашид, халиф Багдада, пришел к учителю и аскету Фудайлу ибн Айаду. Спросил: «Есть ли на свете человек большего самоотреченья, чем ты?» — «Твое отреченье больше, мой государь, — отвечал мудрец. — Я сумел отрешиться от мелкого, обыденного, преходящего. А ты отрекаешься от великого, вечного». Я говорю, мой государь, — продолжал Бедреддин, — что большинством движет выгода. Но за мелкой сиюминутной не видят они главной выгоды своей. Дело пастырей, поманив мешком овса, вести табуны на вольные выпасы гор…