Пришелец замер. Улыбка осветила обветренное бритое лицо. Шагнул с протянутой рукой в сторону Ахи Махмуда, но, заметив рядом с ним других мюридов, остановился с поклоном. Будто спохватившись, спросил:

— Мне б самого! Он здесь?

— У себя. В трудах. А ты, надеюсь, с доброй вестью?

— С доброй.

— Я извещу учителя, — с готовностью отозвался Маджнун и кинулся к обители.

Гюндюз с Ахи Махмудом обнялись.

— Давненько не видались.

— Давненько. Как Бёкрлюдже?

— Слава Аллаху! И вам того желает.

— Далеко он?

— Какие вести?

— Погодите, братья, дайте дух перевести с дороги…

Тут Гюндюз заметил в дверях фигуру учителя, сложил на груди руки, приблизился к нему с поклоном.

— Мир тебе, учитель! Бёрклюдже Мустафа послал сказать: он в трех часах отсюда. С караваном и всем, что было ему доверено.

Бедреддин быстро подошел к посланцу, обнял его за плечи.

— Спасибо тебе, Гюндюз! Радостней вести никто нам принести не мог. — Он обернулся к ученикам — Ахи Махмуд! Джаффар! Касым! Скорее, возьмите людей, езжайте навстречу. Пускай не мешкают. Заждались мы!..

Подъему, казалось, не будет конца — дорога ведет в небо. Но после полудня за перевалом, далеко внизу, вдруг открылись озерная синь, обрамленная зеленью тростников и болот, а справа — будто сбежавшая-к воде и остановленная стенами толчея плоских крыш, куполов, минаретов.

Один за другим умолкли колокольцы вьючных животных. Караван остановился.

Бёрклюдже подскакал к караван-вожатому.

— Что случилось?

— Ничего, господин. Животным надо дать роздых. — Он слез с мула и, глядя на город, добавил: — И людям не мешало бы привести себя в порядок. Красота-то какая, господи!

Старый караванщик из Сиваса повидал на своем веку немало городов и стран. Но к Изнику всегда старался привести караван днем и остановиться на перевале, дабы насытить глаза зеленью и синью, а душу покоем и миром перед знойными пустынями Сирии, Ирана, ледяными вершинами Тавра или Кавказа. Торопить его было бесполезно.

Бёрклюдже развернул коня. В середине каравана на пяти верблюдах шел его груз: обернутые в кожу тяжелые тюки с книгами, паласы, домашняя утварь, припасы. На двух верблюдах были поставлены легкие полотняные наметы, оберегавшие женщин и детей от ветра, пыли, жаркого солнца и нескромных взглядов.

— Насибе! — кликнул он кормилицу. — Если хочешь, можешь сойти.

— Как прикажете, господин, — послышалось из намета.

Бёрклюдже дал знак слуге. Тот отвязал легкую деревянную лесенку, приставил ее к верблюжьему боку между горбов.

Первым спустился мальчик лет девяти, потом широкобедрая, полногрудая нянька. Сошла до половины, передала вниз на руки слуги двух девочек-близнецов.

Бёрклюдже подхватил в седло мальчонку и вернулся к голове каравана. Пришпорив коня, выскочил на обочину. В пять-шесть махов взлетел на вершину пригорка. Спешился под раскидистым вязом. Привязал к дереву коня. Снял с седла мальчонку и уселся на траву.

Мальчик в стеганом халате, сафьяновых сапожках и тюбетее молча стоял рядом. Печальный, неподвижный, этакий маленький старик.

Что говорить, не сладка сиротская доля! Мать умерла от родов еще в Эдирне, а отец — по пути в Айдын, нежданно-негаданно. И остались малые дети одни среди чужих людей.

— Чего стоишь, Халил? Побегай, разомнись!

— Не хочется, дядя Мустафа. Я тут с вами… Можно?

— Садись.

Девочки-двойняшки еще несмышленыши, а вот мальчик помнит, как умерла мать, как хоронили отца на берегу чужой реки в незнакомом краю.

Узнав, что внуки учителя остались без отца, Бёрклюдже тотчас послал гонца к своим родичам, благо деревня Назар, где схоронили сына учителя, от них не так далеко. Наказал беречь детей пуще глаза, ибо дети — тайна родителей. И вот они сыты, обуты, одеты, а Халила даже грамоте выучили. Десять джузов, треть Корана, уже наизусть знает. И все же четыре года вдали от отчего дома, одни-одинешеньки…

Бёрклюдже сорвал травинку, указал ею вниз, на город:

— Гляди, Халил, это — Изник. Сегодня там будем.

— Дай-то Аллах, — серьезно откликнулся мальчик.

— Увидишь дедушку. Он тебя ждет. Ты рад?

— Я рад, — все так же безулыбчиво отозвался ребенок.

Не заучил ли его деревенский мулла? Что ни спросишь, отвечает: «На все воля божья». Что ни скажещь: «Дай-то Аллах!» Эх, запугали сиротку: дескать, кроме Аллаха, тебе надеяться не на кого.