Я считаю себя туляком, потому что из Глухова, что под Ногинском (Богородском), где родился, мы уехали, когда мне было лет пять, и ничего не помню из столь раннего детства, кроме странных мистиче­ских сновидений да одного совсем не мистического случая: очень любившая меня тётя Агаша, соседка по квартире, зачем-то высунула мою юную, ничем не обременённую голову в форточку и долго не могла втащить обратно. А изрядную часть и «сознатель­ного детства», и отрочества, и юности я провёл в Рыльском у милой бабушки Арины Никифоровны и дедушки Федоре Григорьевиче, тоже очень добром и славном, золотые руки, но время от времени от­ключавшимся от бренного мира по причине запоя, что, впрочем, не помешало ему после недолгой и не­справедливой тюремной отсидки стать председате­лем колхоза имени Марата.

В Рыльское я и сёстры ездили каждое лето, а из­редка и родители с нами. Однажды я был там с отцом зимой. Как раз готовилась коллективизация. Деревня бурлила. В избу набивались мужики со всей дерев­ни и пытали отца - он же был столичный коммунист и образованный человек, врач - пытали, что будет, как и зачем. Иногда поднимался такой гвалт!.. А я лежал на высокой печи и в прорезанное под потол­ком окошко с интересом смотрел и слушал, ничего не понимая, как в «Войне и мире» моя ровесница ше­стилетняя Малаша смотрела тоже с печи на совет в Филях. Громче всех шумел лысый Андрей Семёнов, чья изба была напротив и ниже на лугу, доходивше­го до Непрядвы.

Ехать в деревню можно было двумя путями: пер­вый - с Курского вокзала до Товарково, а там поджи­дал с лошадью дед или дядя Гриша, брат моего отца, и надо было плестись ещё 25 верст, часто по ужасной жаре; второй путь - с Павелецкого вокзала до Льва Толстого (Астапово), там - пересадка и до Птани, где опять же кто-то, конечно, встречал. Летом после вто­рого курса Литинститута я позвал с собой в деревню друга-однокурсника Женю Винокурова, прекрасно­го поэта, милого человека. Прибыли мы в Товарково. Нас никто не встречал: дед давно умер, а как ещё?.. Это же был 1948 год, деревня пережила оккупацию, наша изба сгорела, вероятно, и лошадь невозможно взять в колхозе, если они были. С грехом пополам на весьма специфической машине мы всё же добрались до деревни, где нас ждали дядя Гриша, тётя Лена и мои двоюродные сёстры Клава и Тоня. Впрочем, речь не об этом...

Мне было тринадцать лет, когда умер отец и меня впервые отправили в деревню одного. Кто сейчас ре­шится на это? Тем паче, что сестра купила мне билет с Павелецкого, т.е. с пересадкой в Астапово, да ещё почему-то вышло так неудачно, что там мне при­шлось ждать мой поезд до Птани семнадцать часов, чуть ли не до вечера следующего дня. Куда девать­ся? Что делать? Хорошо ещё было тепло, июнь. Ну, побродил я по станции, посидел в буфете. Наступил тихий вечер и вдруг донёсся звук духового оркестра. По незнакомому посёлку я пошёл на этот звук. Доро­га привела в парк, к танцплощадке. Вероятно, была суббота или воскресенье. Посмотрел я на танцую­щих. Что мне, тринадцатилетнему, ещё делать? Вер­нулся на станцию. Как скоротать ночь?

И тут уже поздно вечером то ли сам вспомнил, то ли мне кто-то сказал, что ведь здесь умер Толстой. 28 октября 1910 года он, терзаемый стыдом и горем, ушёл из Ясной Полны в сопровождении своего врача Душана Петровича Маковицкого, по дороге в поезде подхватил воспаление легких, в Астапово его сса­дили и здесь в квартире начальника станции Ивана Ивановича Озолина, обрусевшего латыша, 7 ноября в 6 часов 5 минут утра писатель умер.

Сейчас в статье священника Георгия Ореханова я прочитал, что старец Варсонофий, игумен Оптиной пустыни, явившийся сюда в предсмертные дни Тол­стого с целью добиться его покаяния перед церко­вью, «вынужден был ночевать на вокзале в женской уборной» (Ясная Поляна. «Толстой. Новый век» №2'06, с. 115). Только ждал согласия грешника, и готов был прямо из уборной кинуться к его смерт­ному одру. Не дождался... А мне по малолетству благая мысль о ночёвке в женской уборной в голову не пришла.

Так вот он прямо около станции этот дом. По моим воспоминаниям, он деревянный, одноэтаж­ный, в пять окон. Но на фотографии в одной книге 60-х годов он в два этажа. Видно, надстроили. Что знал я тогда о Толстом, что читал? Один знакомый писатель в прозе и стихах поведал, что в десять лет прочитал все четыре тома «Войны и мира». Думаю, что решиться на такой подвиг можно только из по­буждений редкого честолюбия. А я в эти годы, веро­ятно, ещё и не знал о великой эпопее. Вот «Кавказ­ский пленник» читал, конечно. Его тогда в четвёртом или третьем классе проходили. Там, в «Пленнике», всё так просто, ясно и благородно: нельзя товарища бросать в беде. Помните, как Жилин тащил на гор­бу выбившегося из сил Костылина? Мой друг Вася Акулов, одноклассник, почему-то иногда повторял: «Костылин мужчина грузный...»

И в каком сне могло присниться Пушкину, Лер­монтову, Толстому, у каждого из коих был свой «Кавказский пленник», что в XXI веке на их родине снова появятся кавказские пленники - не повести и поэмы, а живые соотечественники. Но вот чего не только классики, жившие сто-двести лет тому назад, но и мы, современники, до сих пор вообразить не могли, так это «московские пленники», т.е. русские в плену у русских. 20 февраля этого года два офице­ра ГУ МВД похитили и вывезли в Можайский район Московской области Николая М.,жителя Смоленска, и потребовали от родных 700 тысяч рублей выкупа. Помните, как дело было в повести Толстого? С Жи­лина «татары», как они названы автором, потребо­вали 3000 рублей. Он сказал, что больше 500 они не получат, «татары» согласились, но и этого пленник давать не собирался, старой больной матери негде было взять таких денег, и он нарочно писал письма так, чтобы они не дошли, надеялся бежать. И вот с помощью сердобольной юной «татарочки» удалось. А Костылин выплатил 5000. У Пушкина, и у Лер­монтова, не добрая «татарочка», а влюбившиеся в русских пленников черкешенки. Они спасают рус­ских, но в порыве неразделенной любви бросаются в реку, тонут.

Но вернёмся в 37-й год в Астапово.