— Потом сами разберетесь, — не стал настаивать Остен-Дризен. — Мое дело доложить губернатору то, что замечено лично мной.

— Насколько я начинаю понимать, не очень-то благоприятную картину вы собрались нарисовать перед Тевяшовым.

— Только суть, господин генерал-лейтенант, и ничего больше.

Тут прозвенел гонг, восьмерка всадников вихрем сорвалась со старта и помчалась по скаковой полосе, огибая огромное, заросшее колючкой, поле, на котором паслись верблюды. Внизу, слева от трибуны, начались выкрики. Это наиболее нетерпеливые подбадривали и поучали скачущих по кругу всадников. И чем ближе приближались они к финишу, тем чаще раздавались крики. И вот голоса слились в единый рев. Все поднялись на ноги, махали руками и подбрасывали тельпеки. Победитель первого заезда, джигит с курчавой бородкой, гордо проехал мимо трибуны и возвратился назад. Распорядитель скачек, начальник «куропаткинской конюшни», конопатый майор в белом кителе и фуражке с чехлом, взбежал на трибуну и щелкнул каблуками:

— Господин генерал-лейтенант, разрешите обратиться?

— Да, пожалуйста.

— Изволите сами вручить приз победителю или скажите — кому это сделать?

— Ну зачем же сам, — великодушно проговорил Уссаковский. — Вот у нас гость, весьма почитаемый… Прошу вас, господин Остен-Дризен, спуститься и вручить приз жокею.

— Ну что ж, я с удовольствием. Правда, никогда не приходилось.

— Господа, — обратился генерал к офицерам и туркменским ханам и сердарам, сидящим рядом, — давайте попросим губернаторского посланника… — И захлопал в ладоши.

Все начали аплодировать, и польщенный столь большим вниманием Остен-Дризен сошел вниз с трибуны.

Как только он удалился, Уссаковский повернулся в кресле и сказал небрежно Махтумкули-хану:

— Давай, Махтум… Пора замазать рот этому «земзему».

Сидящие на трибуне сдержанно засмеялись. Махтумкули-хан отошел и тотчас вернулся со свертком. Остен-Дризен между тем вручил победителю большую медаль и важно поднялся наверх, к креслу. Но сесть ему не дали. Махтумкули-хан, остановив его, взял за руку, подвел к барьеру трибуны и обратился по-туркменски к собравшимся со словами, что высокий губернаторский гость приехал к туркменам, чтобы сделать их жизнь раем. В знак особого почтения, геоктепинский хан дарит ему почетный халат и белый тельпек. По скамейкам внизу прошел гул: окрики одобрения смешались с ропотом. Махтумкули-хан надел на гостя халат, затем снял с него белую фуражку и нахлобучил белый тельпек. Повязав поверх халата кушак, хан обнял Остен-Дризена и, довольный, сказал:

— Теперь он — наш, туркмен. Теперь у туркмен есть хороший защитник!

Снова толпа зашумела, словно весенний поток. И хорошо что Остен-Дризен не понимал по-туркменски. Иначе бы расслышал в хаосе голосов и такое, что не понравилось бы. Кто-то злобно и настойчиво выкрикивал: «Подавиться бы ему вонючей кишкой!», другие: «Пусть подавится налогом, взятым с нас!». Махтумкули-хан, услышав это, грозно глянул на толпу, и быстро отвел гостя на его место.

— Это такой обычай у туркмен, — пояснил самодовольно Уссаковский. — Иногда вместе с халатом они дарят и лошадей, но это бывает в особо исключительных случаях.

Остен-Дризен понял намек генерала: алчно улыбнулся и начал рассматривать на себе туркменский красный халат.

— Второй заезд, — сказал Уссаковский, кивнув на скаковую полосу, и спросил: — Не утомились вы?

— Да не особенно.

— А то ведь предстоит ужин. Может быть, изволите отдохнуть перед ужином?

— Посмотрим еще этот заезд, — ответил Остен-Дризен, и помолчав, добавил: — Какие у них красивые скакуны. Прямо на загляденье.

— Вы имеете свою конюшню?

— Нет-с, признаться. Но хотелось бы…

— За ужином поговорим, — многообещающе намекнул генерал. — У Махтумкули-хана есть молодой жеребец Араб — потомок куропаткинской пары, с которой началось асхабадское коневодство.

Гость согласно кивнул и оба, вполне удовлетворенные беседой, вновь обратили свои взоры на скаковую полосу, где в дикой скачке неслись, приближаясь к трибуне, наездники, и публика неистово ревела, подбадривая джигитов…

Слева от трибуны, в самой гуще тельпеков и халатов сидели, наблюдая за скачками, Нестеров с Аризель, Арам с Ксенией и Андрюша Батраков.

Нестеров только что вернулся из Москвы, где пробыл все лето, и в воскресенье, навестив друзей, увлек их на ипподром. Он соскучился по всем, но больше, конечно же, по Аризель. Девушка в светлом чесучевом костюме, в широкополой шляпе, сидела справа от него и, вложив ладонь в его руку, все время чувствовала легкое пожатие. Слева, сгорбившись и дымя папиросой, сидел Арам. Он почти не смотрел на поле, где кипели спортивные страсти. Смотрел сбоку на Нестерова и задумчиво слушал его.

— Арам, ты должен понять, — вполголоса внушал Нестеров. — Подошло время объединиться и совместно с оружием выступить. Москва уже гудит, как растревоженный улей. Весь рабочий класс собирается на баррикады. К рабочим примыкают солдаты…

— Но не армяне же, — тихонько упорствовал Асриянц. — У партии «Гинчак» есть свои задачи, Ваня. Первая ее заповедь — сохранить многострадальную армянскую нацию. Если мы примкнем к русской революции и выйдем с оружием, мы растеряем последних наших бойцов-гнчакистов. Ты знаешь, сколько всего армян в Асхабаде? Мало, Ваня. Всего шесть тысяч. В их числе — обыватели, женщины, дети и служащие. Ребят с оружием совсем мало… Разговаривал с Гайком, спросил, как он смотрит на всенародные волнения. Он мне ответил: «Подумай, сын мой, о братьях и сестрах своих. Нельзя заботиться обо всем мире!»