Этот коротышка подрабатывал в вечерней школе: как можно догадаться, он преподавал там падким до экзотики чудакам польский язык. (С самим этим поляком общалась я на английском.)

В первое же утро после побега мне удалось позвонить ему из уличного телефона, с элегантной иронией обрисовать ситуацию (как будто пересказывая комедию положений, где главным персонажем была вовсе даже не я) и полувопросительно (полупросительно) сообщить, что перезвоню вечером.

И вот как выглядит тот самый вечер.

Двадцатого третье декабря. На улице, по дьявольскому совпадению, резкое падение температуры до минус двадцати трех, что для жителей Низкоземелья (где замерзшие каналы в последние лет двадцать можно увидеть лишь на старинных картинах) – итак, для жителей Низкоземельного Королевства – это казус, феномен, однодневная, но более чем ощутимая катастрофа, и не только экологическая, но социальная (если не сказать, нравственная). Могу себе представить (нет, не могу), сколько так называемых смешанных пар – в роковом поединке возле домашней газовой горелки – проходили в тот вечер сказочное испытание на прочность любовных уз: вот она, от перенапряжения выпучив очи дивочи, пытается – хотя бы чуть-чуть – повернуть вентильный клювик в сторону спасительной риски warm [11] ,– вот он, внешне сдержанный автохтон, намертво сцепив резцы, клыки и заодно зубы мудрости, проявляет свою резистентность не на жизнь, а на смерть – то есть бьется за то, чтобы клювик вентиля оказался поближе к синюшной, экономически разумной отметочке koud [12] .

И вот, именно в такой-то вечер, когда я, уже давным-давно осушившая чашечку кофе, шестой час натужно улыбаюсь в упомянутом кафе «MI– RAKEL», Ханс (имя коротышки) обращается к слушателям своих рассуждений об исключениях из норм польского глагольного управления:

«Дамы и господа! Не найдется ли среди вас человек, чье сердце тронула бы непростая судьба польской художницы Гражины-Виктории? Она очень талантлива. Ей необходимо мало-мальски сносное жилье. На парочку месяцев. За это она будет дарить вам свои великолепные рисунки и обучать рисованию!..»

Тишина. За окнами бывшей пивоварни на Prin– sengracht ернически хохочет вьюга. Глумясь напропалую, она даже, кажется, насвистывает «Sin-ging in the rain...» [13] . Поклонники Мицкевича и Гомбровича принимаются сосредоточенно просматривать эсэмэски. Наиболее совестливые, не выдержав моральной перегрузки, просятся в туалет. Девушки, словно после слезообильной сцены ревности, деловито щелкают пудреницами. Но вот Ханс видит, как в последнем ряду, где, как правило, скромненько окапываются самые сильные ученики, решительно поднимается мужская рука.

Викторией меня назвали вовсе не потому, будто я, фактом своего рождения, реализовала родительские амбиции, и не потому, что мои родители, вместе с этим победоносным именем, пытались положить дар амбициозности в мою колыбель.

Просто двоечник-папаша, в день появления на свет его дочери, наконец сдал, с четвертого раза, какой-то коварный то ли зачет, то ли экзамен (явно не соприродный мозговым бороздам девятнадцатилетнего деревенского гармониста); затем он – разумеется, напившись, – ввалился в чахлый больничный садик, рухнул под окнами родильного отделения и стал выкрикивать оптимистические лозунги вперемешку с похабными частушками.

Когда в окне чахлым призраком возникла моя обессилевшая семнадцатилетняя мать, он, уже по-домашнему, возлежал щекой в мутной весенней луже, при этом обеими ручищами, валявшимися там же, показывая (как решила супруга) нечто вроде идет коза рогатая. Однако на следующий день родитель, протрезвевший и даже успевший по-хорошему опохмелиться, однозначно разъяснил ей в клетчатой, заляпанной чем-то липким записочке, что изображал он тем самым буквицу латинян «V».

Я останавливаюсь на этом так подробно потому, что кое-что от буквицы «V» мне все-таки перепало: может быть, нерасторжимый комплекс veni-vidi-vici в составе генома. Короче, упертость.

Ночь на двадцать четвертое декабря. Лежа под стеганым одеялом в католическом доме Ханса (впустили-таки фанаты девы Марии), я никак не могу включить команду «relax». Покрытая густыми, словно заразными мурашками – и звонко отзванивающая зубную морзянку, – я не могу дождаться следующего дня, то есть его вечера, то есть сочельника, когда, в синих сумерках условной зимы, за мной явится некто, жаждущий обучаться искусству рисования.

Итак: лежа под стеганым одеялом в дважды католическом доме Ханса, пытаясь насладиться благодатным, хотя и мимолетным покоем, я позволяю себе восстановить в деталях пропущенную страницу своей истории. Той самой, из-за которой мне пришлось форс-мажорно рвать когти от кормильца-кота.

За полгода до этого у меня возникла непыльная и даже почти стабильная собако-кошачья полоса. То есть: хозяева отправляются вояжировать, а я стерегу-выпасаю их питомцев. По умолчанию подразумевается, что питаюсь я отдельно. (Ну, это не всегда. Например, кошачий корм вовсе не так плох и для человека разумного – особенно когда у последнего нет ни цента в кармане и он наконец прекращает опасаться, будто состоит этот корм из дроблено-сушеных мышей.)

А тут возьми и подвернись эта чертова типография. То есть моему шапочному знакомому, Кейсу, владельцу книгопечатного предприятия, возьми и приснись в начале декабря сон. Какой? А вот какой. Будто Святая Дева спускает ему неукоснительную директиву: Кейс, не будь свиньей, соверши богоугодный поступок.