Шрифт:
– Уберемся, Илья, со стола? – кротко, как виноватая, сказала она.
– Ага, – кивнул он, прикусывая нижнюю губу.
Вскоре пришли красные и свежие от мороза Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению: хотелось потерять, развеять мысли и чувства, которые взорвали их привычную, во многом еще детскую жизнь.
5
Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в его сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно, беспросветно тяжело. "Не то, не то, не то!.." – шептал он и отбрасывал листы.
В марте Илья неохотно посещал уроки, а в апреле часто их пропускал. В нем долго напластовывалось раздражение к школе, и это его раздражение – как лед, который после каких-то оттепелей и заморзков обрастает новыми твердыми слоями. Но вот пришло тепло надолго – и лед заиграл ручьями жизни. В нынешнюю весну в душе Ильи оттаивало, обмякало, и ему минутами становилось невыносимо видеть все школьное – пыльные, гудящие, кричащие на переменах коридоры, казавшиеся неуютными кабинеты, притворявшихся строгими учителей, и он моментами просто ненавидел их. Ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, вычеканивая каблуками, шествовала по коридорам. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников; те только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх… "Зачем они все такие фальшивые? – думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. – И почему я так мерзко, неразумно живу?.."
Классный руководитель Надежда Петровна, копотливая, преклонного возраста женщина, раза два наведывалась к родителям Панаева и жаловалась:
– Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!
Родители переживали за сына. Он был их младшеньким, третьим ребенком; другие их дети – уже взрослые, самостоятельные люди. В детстве Илья часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного, крепче и нежнее.
Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:
– Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.
– Да-да, Надежда Петровна, – следом вплеталась пунцовая, будто бы после бани, Мария Селивановна, – все будет ладненько. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.
– Не потерять бы нам парня, – в дверях вторила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на носочки, потом значительно восклицала: – Ох, не потерять бы!
Родители пугались такого емкого слова – Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.
Поговорили с Ильей строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.
– Уважаемые родители, – пугающе-официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на носочках, – если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына.
Николай Иванович низко склонил голову и сурово промолчал.
– Надежда Петровна, не надо бы так строго, – вкрадчиво сказала Мария Селивановна. – Мы зададим ему перцу – вприпрыжку побежит на уроки.
– Питаю надежды…
Николай Иванович вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень:
– Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?!
Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал.
– А-а?! – отчаянно-тонко, как от резкой боли, вскрикнул отец и вытянул сына вдоль спины. – А-а-а-а?!
Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца.
Оба молчали.
Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги Марию Селивановну, прижавшую к своей груди руки, и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги.
Мать бочком протиснулась к Илье:
– Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы…
– Ладно! – резко прервал Илья.
– Ты на отца не сердись: он – добрый…
– Знаю.
– На меня-то не обижался бы…
– Нет!
Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла.
Илья сидел в полутемной комнате, задавленной серо-лиловыми – будто грязными – тенями. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Илья направил мрачный упрямый взгляд на чернеющее полотно начатой картины, не шевелился, сжимал дыхание. Неожиданно жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали и выпороли, а потому, что нынешней весной он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь.